Николай Байтов - Зверь дышит

— Ты удивительно похожа на мою бабушку, Лидочка, — сказал он, глядя на неё снизу вверх, когда она приблизилась. — Неужели она была такая же неудержимая в тридцать лет? Разумеется, я никак не могу это себе представить…

И вдруг он снова повернулся к Сержу:

— Один французский поэт René Char, поколение после сюрреалистов, довольно своеобразный, то есть чуждо-странноватый (грузный, замкнутый, прозаичный, будто нарочно тёмный, мрачный немного по-детски, неизящный) и плохо усваиваемый широкой публикой, но почитаемый эстетической элитой и бывший со всеми в дружбе… Этот René Char тревожно заинтриговал меня антипоэтичностью.

— Вот как?

— Да, представь…

— Может быть, в пятницу? Я приготовлю стейки. Мне это важно.

— Тогда до пятницы. До встречи.

Ты какой-то планомерный план в отношении меня затаила.

Развивать наши отношения как учебно-параллельные?

— Так пошевеливайся же!

— Ой, трудно мне шевельнуться.

Капля течёт по ноге. Не моча, кровь.

— Ты умеешь быть девочкой? Раздеваться не умеешь. Одеваться не умеешь.

Ну, неудачно печь протопилась. Ну что теперь делать?

Что ты чувствуешь, когда я вот так?.. Зря я на это надеюсь: она бесчувственна — очевидно, в отношении меня…

Н-да, пролетел, как фанера над Парижем…

Подводная лодка в степях Украины погибла в неравном воздушном бою.

«А ты считаешь, — усомнился Миша, — что она всего один раз в ночь переодевается?..»

Плохо дело: нет тонких дров. Все тонкие дрова сгорели, а толстые никак не сгорают.

— Знаешь что, — сказала Таня, садясь и мрачно закуривая. — У меня было столько мужчин, сколько ни у кого. И никогда про меня ничего не говорили. Никто. Ни одного плохого слова. Только с тобой вот такие приходится терпеть общественные обсуждения.

Как меня, дым трогала губами на моей скамейке — до скончанья вечера, забытого в тумане, туфелькою медленно качая…

Что я мог ей ответить? — Процитировать Серёжу Окосова, доброго моего приятеля, — его эссе о том, что настоящая любовь должна быть полностью обнажённой, незащищённой?.. А что? — может и поняла бы. Да наверняка: умная же была!..

Она прочла «Просвечивающие предметы» и с той поры никогда в моих объятьях не засыпала. Отыграемся — и убегает на соседнюю койку…

Спустя некоторое время она сказала:

— Мой муж говорит, что целовать курящую женщину — всё равно, что облизывать пепельницу…

Я изобразил презрительную усмешку:

— Во-первых, я давно это слышал где-то. Стало быть, он не придумал, а повторяет банальность. А во-вторых, как всякое высказывание, претендующее на афористичность (т. е. метящее в разряд поговорок), оно имеет широкую тупую сторону. — Ясно ведь, что курящая женщина не для того, чтобы её целовать, а чтобы на неё смотреть. Причём эти действия исключают друг друга (по понятным причинам)…

Тато́ рассмеялась:

— Хватит умничать! В любом случае, курить в кровати — очень опасно. Не заметим, как заснём и сгорим на фиг.

О, Боже! С каким трудом затапливается печка — и как легко разгорается пожар! С каким трудом? Как легко? — Всё это просто возгласы.

Тёплый конь стоит в стойле всю ночь.

Но, непослушны колуну, поленья воют на луну.

— Не понял кому. Клоуну? Кому непослушны?

— Да нет, колуну. Это у русских есть такой специальный топор, типа клина…

— Что я тебе могу сказать? — раздумывал Серж. — Я только знаю, что для женщины очень важна борьба с невзгодами. Даже конкретно: борьба за тепло. Она это уважает (сама, может быть, не отдавая себе отчёта). Когда ты приезжаешь с нею в холодное поместье, — т. е. не «холодное», а вымерзшее насквозь, — и в течение часа (ну, двух) ты можешь его нагреть (бегая туда-сюда за дровами, растапливая камин и печь), она начинает на тебя смотреть гораздо ласковей. А в том случае, если ты существенно нагреешь ещё и постель, где вам двоим предстоит спать, она совсем тает… Порядок действий: распил дворянского гнезда. Когда у меня не стало вообще женщины, я всё равно это проделывал: приезжал в Сьян, зимой, и внимательно, заботливо обогревал весь этот сарай до температуры бани. Ну, чуть меньше — плюс 30, допустим. И там спал в трусах (а то и без трусов).

Принципиальная ахинея.

Мишу всё это отнюдь не устраивало. Машинально и нетерпеливо он мял листок меню — перегибал, делая из него не то конверт, не то самолётик.

— Кропоткин, — вспомнил он, — жаловался, сидя в Петропавловке: «Рано печку не закрывайте. Такая жара!» — «А то будет сыро», — возражал смотритель. «Ну, пусть хоть сыро…»

А кстати говоря… — Мне открылась неожиданная перспектива: дневник, где время определяется не по циферблату или календарю, а чередой внутренних состояний, сцепленных с чем-то внешним, вспышки и угасания активности, превращающие субъекта то в одного, то в другого, всякий раз в немного разного, неизменно частичного… Подлинного, но не универсально… В чём при правильной постановке дела должна бы постепенно выписаться некая целостность. Удобство заключается в непосредственности и краткости высказывания, благодаря чему смысл и язык стали более послушны и возникла возможность выделять самое характерное. Вроде исправных упражнений, эта работа даже преобразовала мой ум, открыв новый простор и подсказав, что в нём надо делать. За полгода набралось страшное количество, около восьмисот записей, от одного слова до полу-страницы. Они имеют вид парадоксов, афоризмов, бесхитростных рассуждений, дурацких шуток, провокационных сентенций, стихотворных выражений и тому подобного…

Елезвой любил сидеть, обхватив голову руками и не думая ни о чём. Он часто так сидел, а его жена, Николь, когда заставала его за этим занятием, начинала нервничать. Она ничего не могла с собой поделать. В конце концов ему пришлось развестись с ней из-за этого. — «Что с тобой? — приставала Николь. — Тебе плохо? Ты нездоров? У тебя болит голова?» Он объяснял, что с ним всё в порядке, но она не верила. Ему уже надоело объяснять, да и не мог он объяснить толком, а она не унималась. Елезвой раздражался и окончательно терял все слова. — «Привычка у меня такая», — выдавливал он, еле сдерживая ярость. «Что за странная привычка? Когда это она у тебя появилась? Раньше её не было». — «Всегда была. Ты не можешь меня видеть в такой позе, так и не видь. Пойди в другую комнату и займись чем-нибудь. Или погуляй… Сходи к Гоге на вернисаж». — «Ах, вот как? К Гоге на вернисаж? А ты? Ты пойдёшь со мной?» — «Нет». — «Почему?» — «Не хочу, оставь меня в покое. В формате выставки предоставлено предостаточно». — Понятно, что от этого делалось ещё хуже: она начинала думать — и постепенно убеждала себя всё больше, — что это из-за неё он впадает в такое состояние, когда ему нужно сидеть, обхватив голову руками. Пошли слёзы… Так всё и развивалось по нарастающей, пока не кончилось разводом.