Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…

— Не мешало бы еще… Будь у меня глаза, сам бы сбегал. Долго ли — одна нога здесь, другая там… По-молодому. А?

Пришлось пойти взять еще бутылку. Думал, что Аграфена Ивановна будет сердиться, но она обрадовалась, сбегала к соседям, принесла малосольных огурцов и большую сухую рыбу. Старики выпили водку, Аграфена Ивановна опьянела и растянулась на «фотографическом» диванчике, а старик пододвинулся ко мне, обнял, как девушку, за талию, зашипел таинственно:

— Вы не смотрите, что Груня обходительная. Обходительность эта у нее с заказчицами образовалась. Без деликатности в нашей профессии ни на шаг. Все надобно делать с улыбочкой, с восхищением… А я вам попросту вот что скажу — не женщина она. Змей в юбке. Она меня предполагает извести крысиным ядом. Чтобы все шито и крыто. Старым кто заинтересуется? Сыграл в ящик, стало быть, время пришло. Бог прибрал. Ан жилплощадь-то и освободилась… Смекаешь? Крысиным ядом — это я тебе точно. Думаешь, это она зря, что крысы одолели? У женщин все с прицелом.

— Чем же вы ей мешаете? — поинтересовался я.

— Вот то-то и оно. Соображать надо. Она ведь что задумала? Его сюда, на мое место определить.

— Кого «его»?

— Гошку. Он у меня когда-то в учениках состоял. Я учил его пуговицы пришивать. Случалось, ремнем охаживал по мягкому месту. Он шибко бестолковый был. А теперь меня, значит, побоку, потому что незрячий, а его, стало быть, сюда. Он помоложе и при глазах. Мастер он, можно сказать, аховый, но по нонешним временам кое-что может — пороть да перелицовывать… А что касаемо мундира или форменного галифе — ему помереть не сшить. И все-то у них договорено. Мне добрые люди сказывали. Она даже врача ко мне вызывала, я думал — позаботилась, а она выманила его в сени и спрашивает: «Когда он своей смертью кончится?» Это про меня, значит. А я все слыхал — у меня слух, как у собаки. А врач говорит ей: «Можете быть спокойна, бабушка, он еще всех нас переживет, потому что у него вся внутренность крепкая, ничем не попорченная». Она вернулась и в слезы — очень ей обидно показалось, что я ее переживу. У нее теперь один выход — крысиный яд. Вы за ней поглядывайте, она сослепу и вам может сыпануть… Чем черт не шутит. Чайку попьете — и амба… А если со мной что случится, беспременно требуйте вскрытия… Чтоб без освидетельствования в землю не пихали. Ей бы лишь бы поскорее, лишь бы концы в воду, а вы настаивайте: «Требую вскрытия!» — и никаких гвоздей. Я вам сегодня много сказал, чтобы вы были в курсе, и можете это в секрете не держать, если ей перескажете, даже лучше будет — пусть знает, что ее планы раскрытые. Может, и поостережется…

Целуя меня, старик выспрашивал:

— Вот ты строитель… Уважаю. А печку ты, к примеру, построить можешь? Нынче печники кучи денег загребают.

«Загребать» я тогда не умел, да и потом не научился. Вообще с работой на первых порах меня постигла неудача. Город был полон эвакуированными, которые все прибывали и прибывали. На время образовался даже избыток рабочей силы. (Так мне объяснили в горисполкоме, куда я ходил узнавать насчет работы.) Требовались каменщики, штукатуры, сварщики, а я никакой определенной специальности не имел.

Через несколько дней я принес из больницы Сибирцева, где работала тетя Маша, несколько листов фанеры, планки и гвозди. Отгородил угол — получилось подобие комнатенки, где поместились два сколоченных мною топчана, шаткий столик и табуретка. Так началось мое томское существование. Все представлялось временным, фанерным, как эта комнатенка, стены которой были сколочены кое-как, на скорую руку.

Каждое утро начиналось со сводки Совинформбюро. Мужественный голос диктора будил нас и сразу подключал к жизни страны. И каждый раз мы ждали — вот передадут о том, что фашистов остановили. Но они двигались. Медленно и упорно двигались на восток.

После сводки начиналась зарядка. Хотелось выключить репродуктор, но Аграфена Ивановна считала, что радио должно работать до поздней ночи. Слушала она все подряд, вернее, не слушала, потому что требовала, чтобы радио «говорило» и тогда, когда она куда-нибудь уходила. Рассуждала она при этом ясно и просто:

— Я за него деньги платила. Пусть орет. На то оно и устроено.

Переубедить ее было невозможно.

Кроме того, Аграфена Ивановна потребовала, чтобы входную дверь мы постоянно держали на крючке и никому не открывали без ее разрешения.

— Мало ли кто войти может? Может, помирон, может, жулик какой.

«Помирон» — такого слова я прежде не слышал. Оказывается, так называли тех, кто побирался, ходил по миру.

Но, как мы потом поняли, дело было не в помиронах и не в жуликах. Забыв наказ Аграфены Ивановны, я как-то впустил двух заказчиц. Они крикливо стали требовать у старухи готовые пальто, которые она обещала сшить еще месяц назад. Аграфена Ивановна жалобным голосом оправдывалась:

— Замаялась я. Ничего не успеваю, да и силов нет. От голоду замираю. Рука иголку не держит.

Назначила другой срок, на этот раз несомненный — через неделю. Когда заказчицы ушли, Аграфена Ивановна набросилась на меня с упреками:

— Кто вас просил дверь открывать? Сказали бы, что меня дома нет.

— Зачем же врать?

— А ты думаешь одной правдой прожить?

— Думаю.

Видимо, именно благодаря этой реплике я окончательно пал в ее глазах. С этих пор Аграфена Ивановна стала называть меня на «ты».

И еще одно неудобство доставляли нам соседи. Почти каждый день Аграфена Ивановна жарила картошку на рыбьем жире. От сковороды шел удушающий запах, от которого возникала тошнота и хотелось бежать из дома. На наши протесты старуха отвечала всегда одно и то же:

— Рыбий жир — он пользительный. Даже врачи советуют…

Что тут возразишь, если сами врачи…

Впрочем, Аграфены Ивановны чаще всего не было дома. Сама она говорила: «Как потопаешь, так и полопаешь». Целыми днями где-то ходила, кого-то навещала, возвращалась с газетными свертками, кулечками, узелками, вываливала на стол вяленую рыбу, сухари, ломти пожелтевшего сала. Почти никогда не видел я ее за швейной машиной.

Слепой Захар Захарыч, напротив, всегда занят был какой-либо работой. Сидя на кровати и держа на коленях старое пальто или пиджак, лезвием безопасной бритвы на ощупь распарывал его, так же на ощупь выдергивал остатки ниток, разглаживал куски материи на специальной доске, обитой сукном. Для того, чтобы гладить весь день, в печке горел уголь и на чугунной плите накалялись два больших портновских утюга. Пока старик орудовал одним, другой нагревался. У него так ловко и уверенно действовали руки, что меня иногда брало сомнение: правда ли — старик слепой?

Во время примерки Аграфена Ивановна обычно звала его высказать свое заключение:

— А ну, Захарыч, посмотри, как сидит.