Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…

— Обождите, я сейчас проснусь. Вот и все…

Девушка встала.

— Я — Лена Анисимова. Привет вам от Кати Мурашовой. Помните такую? Посылает вам брикеты гречки. Только немного доварить — и отменная каша.

— А где Катя?

— Жива и здорова. Мы работали на одном поезде, а теперь она перешла на другую работу… Оля, где у вас умыться? А то я опять засыпаю. Обратная дорога была ужасно трудная. Под Тулой нас бомбили. А потом до самого Томска все на ногах. Только примостишься где-нибудь, зовут. В дороге в нашем отделении двое тяжелых умерли. У одного пулевое ранение в голову. Навылет. У другого осколок проник в брюшину. И Тарасова Борю ранило при бомбежке. Тоже умер. Наш электрик, молодой, еще не женатый. Да, умыться надо. Полотенце у меня есть.

Она достала из рюкзака полотенце и мыло. Выложила на стол пакеты яичного порошка.

— Вот вам. У вас еще нет такого? Скоро будет.

Оля увела Лену на кухню. Вернулась девушка одна.

Причесалась у обломка зеркала, которое я укрепил тремя гвоздями на стене.

— Вот что, Алексей. Пока твоей жены нет, поговорим. Так вот, Катя ушла от нас. Хорошая была девчонка. Вернее, ее взяли — учиться на курсах радисток. Куда ее готовят — говорить не положено. Но всем и так понятно. В общем, ее место в поезде освободилось. Это она просила тебе передать. Но ты не думай, сегодня санитаром, а завтра…

Лена держалась просто и была совсем молоденькая, но ощущалось в ней что-то особенное, словно она была намного старше меня. Замечалось в ней некоторое чувство превосходства, которого она сама, вероятно, не замечала. Это неуловимое я находил во всех, кто приезжал «оттуда». Может быть, это было сознание того, что именно на них легла главная тяжесть войны, глубоко спрятанная гордость, что ли…

— Где ваш поезд? — спросил я.

— На Томске-II. Лучше всего обратиться к комиссару. Я уже с ним говорила. В принципе — он согласен.

— Ты ночуешь у нас?

— Конечно. Завтра утром пойдем вместе. Я тебя познакомлю со Свиридовым.

— Свиридов — комиссар?

— Да.

Вернулась Оля, попросила, чтобы я принес из кухни чайник.

За ужином Лена блаженно вздыхала:

— Ой, как чудесно у вас. Тихо-тихо. Это чья койка?

— Тети Маши. Но ее сегодня не будет.

— Вот и хорошо. Давайте не засиживаться.

Засыпая, она успела сказать всего одну фразу:

— Я сама из Златоуста…

Ночью мы с Олей не спали. Луна ярко светила в окно. Лицо жены было рядом с моим.

— Оля, мне надо поговорить с тобой. Ты только не расстраивайся.

— Я все поняла — ты уедешь.

Она отвернулась, и я подумал, что она плачет.

— Оля, о чем ты?

— Ты там не заглядывайся на девчонок.

— Глупая. Нужны они мне.

— Прости, чепуху сказала. Мне, знаешь, что обидно? Что мы не вместе.

— Нужно кому-нибудь и здесь.

Что еще я мог сказать ей? Так было нужно.

В заключение несколько слов о тех, о ком здесь написано. Ольга — жена моя — работает художником-модельером на швейной фабрике. Ей бы пора на пенсию, но она не хочет. А я обучаю мальчишек столярному делу в ГПТУ. У нас двое сыновей и внуки. Младшая внучка Тома живет с нами. В этом году она кончает восемь классов.

Морячок служил на войне в кавалерии. Сейчас он и Зоя Маленькая живут в Кемерово. Он электрик, она на пенсии.

Лита не вернулась в свой Красный Луч. Работает врачом-окулистом на севере Томской области. Недавно приезжала на съезд врачей, заходила к нам. Муж ее тоже врач.

Домрачев умер вскоре после окончания войны. Сказались старые раны. Трагелев тоже умер — вернулся в Псков, точно узнал о гибели своих детей, и не выдержало сердце.

Катя Мурашова (по мужу Долгих) — работала радисткой сначала в армейской части, затем радисткой-разведчицей. Награждена орденом Красной Звезды. Знаю, родила девочку. Знаю, что отец девочки танкист, погиб под Кенигсбергом. После войны поселилась Катя в родном Пскове. Вышла второй раз замуж, за бывшего капитана, лишившегося одной руки. Работает и сейчас. Медсестрой.

Родители Юры Земцова живы. Они все еще продолжают искать сына. Изредка пишут мне.

Кроме того, из Саратова я получаю одно или два письма в год, написанные мелко-мелко, хоть в микроскоп рассматривай. По почерку сразу узнаю, от кого, — так пишет только Нонка Брыкова. И в каждом письме спрашивает одно и то же: не известно ли что-нибудь о Юрке? В общем, я ее так и не понял — когда Юрка жил — был не нужен, а не стало его — изо всех сил старается найти. Ищет четвертый десяток лет, даже после того, как вышла замуж.

На днях Оля принесла из сарая мой старый-престарый пиджак:

— Посмотри, что я нашла за подкладкой.

Я взглянул: на ее ладони лежало тоненькое колечко с зеленым камушком.

— Помнишь его?.. Я, по правде сказать, думала, что его взяла тогда Аграфена Ивановна.

Оля примерила колечко:

— Теперь оно не наденется. Руки стали другими.

— Мы сами стали другими.

— Знаешь что — подарим его внучке. У нее тоненькие пальчики.

— Слишком печальный подарок.

— Ничего — пусть знает и помнит. Надо помнить обо всем, что там позади, и о горестном и о радостном.

1976 — 77

с. Калтай