Леонид Гартунг - Алеша, Алексей…

Не знаю, как Аграфена Ивановна, а я почувствовал, что между «стать киноактрисой» и «сюда» находится кусок биографии, о котором девушка умалчивает.

— А зовут меня Аэлитой.

— Как? Как? — переспросила Аграфена Ивановна.

— А-э-ли-та! Так папа захотел. По роману Алексея Толстого. Но дома меня сокращенно Литой звали. И вы так зовите. Похоже на что-то испанское. Правда?

— А что вы в Томске собираетесь делать? — допытывалась старуха.

— Устроюсь где-нибудь. Вот здесь мою кровать поставим.

— А где она, кровать-то?

— Все будет, бабуся. Все будет, не беспокойтесь. Еще как заживем!

Голос у Литы был такой, какой бывает у мальчишки в четырнадцать-пятнадцать лет, перед самой ломкой. Даже не верилось, что это говорит девушка.

Это было ночью в субботу. Когда утром Лита ушла, Аграфена Ивановна просунула ко мне голову.

— Ты видел новую жиличку?

— Только слышал.

— Она поминает мать, а я, хоть убей, никакой Алевтины Викторовны не помню. Может, воровка какая проникла?

— Что у нас воровать?

— И то правда.

— А шуба на ней знатная, — вставил слово Георгий Иванович. — С иголочки и сукно старинное, синее. Теперь такого не изготовляют.

— А я, именно, что касается, все принюхивался, — вмешался в разговор Захар Захарыч, — у нее духи… будь я помоложе… голова кругом идет…

— Ты скажи: воровка или нет?

— Конечно, не воровка, — ответил я.

— Воры — они разные бывают, — начал поучительно Георгий Иванович. — Помню, еще в мирное время, в тысяча девятьсот двенадцатом году…

— Хватить молоть-то, — остановила его Аграфена Ивановна.

Шубу Литы я разглядел днем. Шуба, правильно сказал Георгий Иванович, оказалась знатная, с широченным воротником из какого-то серого пушистого меха — так и хотелось зарыться в него лицом. Шуба таила в себе нечто вызывающее. Прямо-таки классово чуждая. И сама Лита была красива тоже как-то не по-нашему. Таких я видел в кино — молоденьких, капризных дворяночек. Она первая заглянула ко мне.

— Оказывается, здесь человек? А я удивилась — слышу кто-то живой шевелится. А это что?

— Коптилка такая.

— Для освещения? А ты сам кто?

— Столяр.

— Это что за книжка? Лев Толстой? Для меня это слишком умно. Мне больше нравится Стефан Цвейг. Ты читал? «Двадцать четыре часа из жизни женщины» — вот это вещь! Все про любовь.

Сдерживая смех, серыми большими глазами заглянула мне в лицо.

— Что у тебя за манера — отворачиваться, когда с тобой разговаривают? Невежливо… Но только ты не влюбись в меня. В меня все влюбляются. Мужчины, конечно… Что так смотришь? Я шучу. И ты пошути, а то скучно.

Так состоялось наше знакомство.

Через неделю Лита поступила воспитательницей в детский сад завода резиновой обуви. Аграфена Ивановна сразу почуяла, что от Литы будет чем поживиться. Старуха уступила ей свою кровать — самое лучшее место, поближе к печке, а сама устроилась на узеньком «фотографическом» диванчике.

Георгий Иванович укрепил от пола до потолка две деревянные стойки, а между ними натянул ситцевую занавесочку. За занавесочкой поставил тумбочку, повесил ковер, изображающий султанский дворец, озеро перед ним и белых лебедей, которых кормит красавица с косами до земли. А на ковер Лита повесила гитару. Теперь никак не могу вспомнить, откуда она взяла ее. Приехала она без гитары.

Иногда играла на ней и пела нарочито грубым цыганским голосом. Песни ее в нашей обстановке звучали странно.

Не допев песни, Лита, раздраженно загремев струнами, начинала другую:

Вскоре выяснилось, что Лита успела обзавестись «покровителем». А как его иначе назовешь? Виктор Аверьяныч старше ее лет на двадцать. Начальник охраны пригородного совхоза. Плечистый мужик в белых бурках, в серой собачьей полудошке и дорогой лисьей шапке. Из-за этой полудошки от него всегда несло собакой. Или мне только так казалось?

Аверьяныч курил папиросы, и Лита баловалась вместе с ним. Папиросы в те времена в обычных магазинах не продавали, их доставали люди, имеющие большие связи. Аграфена предостерегала Литу:

— Смотри, девка, привыкнешь.

Лита кидала к печке недокуренную папиросу.

— Вы меня не знаете. Захочу — сразу брошу.

Аверьяныч мне сразу и окончательно не понравился — самоуверенный, несколько потрепанный, всегда бодрый, куда-то спешащий.

У нас он появлялся на несколько минут, пока Лита за занавеской красила губы и пудрилась. От нечего делать Аверьяныч заговаривал с Георгием Иванычем:

— Как живем, отец?

— Помаленьку, — скромно отвечал старик.

— Ничего, дед! Держи хвост трубой. — И хохотал.

Меня почему-то злил его развязный тон, его всегда улыбающиеся губы. Непонятно, чем он нравится Лите.

Однажды я спросил ее:

— Зачем ты уехала из Москвы?

Лита ответила не сразу, и мне показалось, что-то дрогнуло в ее голосе.

— Много знать будешь — скоро состаришься.

Раза два в неделю Аверьяныч подкатывал на щегольском карем жеребце, укутывал Литу в медвежью доху и увозил в легких санках неизвестно куда. Возвращалась она поздно. Ожидая ее, Аграфена Ивановна не закрывала дверь. Лита кралась вдоль печки, стараясь не шуметь, и обязательно роняла кочергу, которой подпирали дверцу плиты. Скрипели половицы, скрежетали пружины кровати, бессмысленно звенели струны задетой нечаянно гитары.

Я догадывался, что Аверьяныч был человек со связями. В этом я окончательно убедился после того, как к нам явился монтер и подключил нашу квартиру к сети. Правда, пользоваться лампочкой имела право только Лита. Провод с патроном монтер протянул к ней за занавеску, но девушка проявила щедрость и подвесила лампу посредине комнаты. В результате даже в нашем закутке стало так светло, что можно было читать.

Не знаю, с чем это было связано, с покровительством Аверьяныча или с работой в детском саду, но Лита приносила домой батоны, манную крупу, сметану. И деньгами она распоряжалась очень свободно. Помню, встретил Литу, когда она возвращалась с базара. В сетке она несла большой кусок свинины с белыми прожилками сала. Такой кусок стоил несколько сот рублей.

Как-то поздним вечером я был у себя один. Лита пришла ко мне, села на наш единственный табурет и стала «задираться»:

— Тебе нравятся мои духи?

— Не думал.

— А как по-твоему — я красивая?

— Даже слишком.

— Это плохо или хорошо?

— Не знаю.

— Скажи: что ты думаешь о Викторе?

— Что за Виктор?

— О Викторе Аверьяныче.