Клер Эчерли - Элиза, или Настоящая жизнь

— Я сейчас делаю четвертую машину. Он вас водил к замкам? Ну так вот, — закричал он в восторге, — эту машину делал он сам.

Он потирал руки от удовольствия. Мне это было неприятно. Мюстафа огорченно покачал головой.

— Вы боитесь шефа?

Да, я боялась.

До полудня мы работали, не разговаривая. Время от времени я прислонялась к стене и на несколько секунд закрывала глаза. И как только Люсьен выдерживает?

Я осталась в раздевалке, дремля на скамье. Вошла женщина, сказала, что уже без двадцати два. Я надела пальто и спустилась. Кофе подбодрит меня. Когда не гудели моторы и люди выходили, мне нравилось бродить по огромному цеху и разглядывать спящие машины.

У двери несколько мужчин встретили меня свистом. Я начала уже привыкать к этому. Люсьен тоже стоял там, разговаривал с ними. При ярком дневном свете лицо его было серым. Я кивнула ему. Он подошел.

— Ты куда?

— Выпить кофе.

— Бернье, говорят, цеплялся к тебе сегодня.

— Кто тебе сказал?

— Паренек, который с тобой работает.

— Мюстафа?

— Да.

— Я здесь уже пять месяцев, — заговорил снова Люсьен. — Я был и на твоем участке, и на других. И раскусил систему. Уедешь ты или останешься, тебе полезно выслушать то, что я скажу. Не будь покорной. Здесь покорность — признание вины. Начальство любит лаяться. Не отнимай у них этого удовольствия. Не старайся через меру. Делай свое дело как исправный инструмент, ты ведь и есть инструмент. Никогда не стремись понять, что ты делаешь. Ты здесь не для того, чтоб понимать, а для того, чтоб делать определенные движения. Войдешь в ритм, превратишься в налаженный механизм, который не видит дальше конца конвейера. Тебя сочтут хорошей работницей и прибавят три франка в час.

— Я не намерена оставаться, — сказала я, задрав голову.

Мы были на бульваре Массенá, я искала глазами на третьем этаже окна цеха.

— Уже без десяти. Поторопимся.

Мы молча проглотили кофе. Люсьен заплатил. Выходя, он спросил:

— У тебя есть письма?

— На прошлой неделе было.

— Никогда не давай моего адреса. Пора. Пошли быстрее.

Я услышала звонок, подходя к лестнице.

Конвейер — гигантский удав, разворачивающий кольца вдоль стен. Огромная пасть извергает кузова из красильного цеха, сушилки, расположенной этажом выше, откуда лифт выбрасывает семь машин в час. Спустившись, машина одевается пластиком и, медленно двигаясь по своей трассе, постепенно обретает сначала фары, потом реборды, зеркало, противосолнечный щиток, панель приборов, щит, стекла, сиденья, дверцы, замки.

Жиль увидел меня, когда я проходила перед кабинетом начальства. Я тоже заметила его. Наши взгляды встретились. Он был недоволен, что я опаздываю. Я взялась за свою планку, карандаш, проверку.

Мюстафа просунул голову в дырку заднего окна.

— Хроно, хроно, внимание!

Подошел хроно. Это был человек в сером халате, начальник цеха держался рядом, по своему обыкновению не снимая с головы шляпы. У хронометриста была толстая тетрадь, два карандаша и, разумеется, огромный хронометр на раскрытой ладони.

Он встал рядом со мной и стал следить за моей работой. Я старалась двигаться медленно, но помимо моей воли мои движения были быстрыми, выдрессированные пальцы шли прямо к цели. Я затянула осмотр панели приборов. Пыталась потерять секунды. Чистая наивность. Хроно догадывался, хроно смотрел не на то, сколько минут нужно для той или иной операции, он определял время, отпущенное на каждый жест рабочего. Его появление было знаком надвигающихся перемен. Он прятал свои часы, когда подошел Мюстафа:

— Мосье, будьте любезны, не знаете ли вы, который час?

Хроно поджал губы и удалился, не отвечая.

Назавтра Жиль явился, чтоб сообщить нам новый распорядок. Мне добавили проверку передних фар и задних позиционных фонарей. Мадьяр должен был закреплять их, Арезки устанавливать рычаги отопления.

— Это чересчур много, — сказал Жиль, — Я обратил их внимание. Но я протестовал один. У вас скоро будут товарки. С пятнадцатого на проверке будут работать четыре женщины. Одна здесь, другие — ниже. А ваш брат поднимается в красильный.

— Люсьен? Почему?

— Шеф, — сказал подошедший Мюстафа, — а я? Мне что подкинули?

— Тебе ничего, — засмеялся Жиль. — Делай хорошо то, что делаешь.

Арезки помрачнел. Он прицепился к Жилю, и они долго спорили. Машины проходили. Я отметила: «Не хватает зеркала».

— Ну и пусть, — сказал Арезки, возобновляя работу, — премия накрылась.

На четырнадцатый день была получка. Бернье принес конверты. Каждый прекращал работу на несколько секунд, чтоб проверить сумму. Некоторые обращались к Бернье с протестами. Он отсылал их к начальнику цеха.

Почему я не ушла тогда. Я не решалась потребовать у Люсьена долг. А от получки, если вычесть стоимость билета, оставалось только на несколько дней пропитания. В письмах к бабушке я говорила об экономии, заработках, приемнике… Ладно, поработаю еще две недели. Может, за это время Люсьен отдаст мне что–нибудь. Буду экономить…

В ожидании автобуса я думала обо всем этом. Получка, засунутая на дно сумки, меня разочаровала. Столько усилий, так мало денег. Я выбралась из очереди и пошла по бульвару к площади Италии. Из такси вылезла женщина. Я подбежала к машине и рухнула на сиденье.

Огненные снопы моста Насьональ, заводские трубы, преображенные заревом горизонта, Париж, открывающийся из пригорода, пожарище литейных заводов и гигантские цистерны, вспарывающие ночное небо, низкое, бархатистое, точно подвешенное на уровне фонарей. И всем этим я наслаждалась, сидя в такси, развалясь, мечтая, чтоб машина двигалась как можно медленней, чтоб уличные пробки продлили этот праздник.

Вечером я разделась и помылась с ног до головы, надела ночную рубашку, шерстяную кофточку и устроилась на кровати. Я ощутила полное блаженство. Сурово подсчитала свои ресурсы. Это — на еду, это — за комнату. Пять тысяч франков я спрятала, положив начало сбережениям.

По утрам от шума и усталости у меня часто мучительно болела голова. Я купила аспирин и взяла за привычку часов в девять, когда затылок наливался тяжестью, проглатывать таблетку. Я купила также флакончик лаванды и время от времени вдыхала ее. Я сложила все это в картонную коробку, написала: «Э. Летелье» и спрятала ее в уголочек.

Однажды утром Арезки отложил свои инструменты и направился к пюпитру Бернье. Немного погодя он вернулся и продолжал закреплять болты, но лицо у него перекосилось. Мы никогда с ним не разговаривали. Мюстафа подошел ко мне и сказал:

— Он болен, не может работать.

— Пусть попросит разрешения выйти, пойдет в медпункт.

— Шеф не пустил.

— Что у вас болит? — обратилась я к самому Арезки.

— Голова. Я не вижу зеркал.