Владимир Некляев - Лабух

Ли — Ли позвонила к ночи.

— Тебе не интересно, куда я пропала?

— Ты у одних людей?

— Я у одних людей.

И положила трубку.

Я уж и не знаю, хочу ли я знать, куда ты каждый раз пропадаешь, Ли — Ли.

Ночевать она не пришла.

Утром позвонил Крабич и, ни за что не извиняясь, сказал, что его посадят за попытку преднамеренного убийства, если Ростик не заберет из милиции заявление. Я купил бананы и пошел к Ростику. Ростик поправлялся, руки поднимал, так что заявление мог и написать.

На тумбочке возле кровати Ростика лежали бананы. К нему приходила Ли — Ли.

— Я жид, а не обезьяна, — сморщился на принесенный мной пакет Ростик. — Вы что мне одни бананы таскаете?..

— А ты чего бы хотел?

— Бабу.

— Ромовую?

— Романову. Хоть одну отжалей, у тебя лишние…

— А у тебя с анализами как?

— Секса недобор. С проломанным затылком страсть сквозная…

Он, конечно, за Ли — Ли заступался, она нажаловалась ему, они жалуются друг другу, Ли — Ли и Ростик, но я сделал вид, что не понял, и сказал Ростику про Крабича.

— Ли — Ли вчера приходила… — все еще чего–то от меня ожидая, тянул свое Ростик и, ничего не дождавшись, спросил:

— Ты маленьких старушек на улице убиваешь?

Я ответил, что на улице не убиваю.

Ростика словно бы заинтересовало то, почему я их не убиваю, он даже постарался в глаза мне заглянуть поглубже, чтобы узнать:

— А из чего ты исходишь, не убивая маленьких старушек?

— Ни из чего… Просто не убиваю старушек. Ни маленьких, ни больших, ни средних. Никаких.

— А я никаких заявлений в милицию не подаю. И не подавал никогда.

— Тогда откуда заявление?

— У Шигуцкого спроси. Думаю, он вокруг этого большую шумиху поднять собирается… Националист пытался жида убить. Они теперь даже за жидов против националистов.

— И мы будем помогать им во власть выбираться?

— Будем. Потому что жидов все равно не выберут.

— Кто же мы после этого?..

— Лабухи. Как были мы, так и останемся лабухами, и никем нам больше не нужно быть.

— Но ведь это то, чего они хотят. Чего ждут от нас.

Ростик заглянул мне в глаза еще глубже, изумленно.

— Ты об этом задумался, Ромчик?..

— Задумываюсь понемногу… И что ты скажешь?

— Скажу, что совпасть с тем, чего от тебя ждут — большое человеческое счастье.

— Морда жидовская, — распрощался я с Ростиком. — На работу выходи, совпадать будем.

В коридоре, пытаясь сделать вид, будто случайно пробегала мимо, стояла, перебирая ножками, Зиночка. Немало она набегалась, пока подкараулила меня и неумело смутилась:

— Ой, вы здесь…

Зиночка смотрелась столь искусительно, что стоило забыть, как она чуть не насквозь пронзила мне пикой задницу. Я обнял ее за кукольную попку:

— Зиночка…

Она застреляла глазками по коридору, никого не было — и рук моих не сбросила…

— Зиночка, ты можешь помочь мне в одном добром деле?

— Могу, — вспыхнула она радостно.

— Зайди в палату и поцелуй моего друга. Самого лучшего.

— А потом?.. — спросила Зиночка с меньшей радостью.

— Потом позвонишь мне дня через три — встретимся.

— Почему через три?..

— Два я занят буду.

— Теми двумя?.. — И тут же Зиночка осеклась. — А телефон?..

— Ростик знает. Поцелуешь — он тебе скажет.

Зиночка сорвала мои руки.

— Нет!

Не позволяет забыть, что у нее характер.

— Почему нет?

— Нет, потому что нет!

— Ты обижаешься?

— Куклы не обижаются! А я для вас кукла живая! Я который день… — и Зиночка прикусила губку, поймав себя на том, что проговаривается.

— Ты со мной поцеловаться хочешь?

— Да не хочу я с вами целоваться!.. — крутнулась и побежала по коридору Зиночка, у двери коридорной приостановилась. — И никогда не захочу больше!

Вот тебе и по всем поцелуям… А ждала, подкарауливала… Но как зажигается, спичка…

Непоцелованным вернувшись от непоцелованного Ростика, я позвонил Шигуцкому, который посоветовал мне думать о себе, а не о Крабиче.

— Не все у тебя просто, — сказал Шигуцкий. — Из лаборатории, которой Рутнянский заведовал, документация пропала секретная, а он там был за два дня до смерти.

— Так что из того?

— Только то, что теперь этим Комитет госбезопасности занимается, а не милиция. Тут даже я не могу позвонить и дать отбой.

— И мной займутся?

— И тобой… Ты проходишь по делу.

— И что мне в этом деле… — не зря я все же чувствовал опасность: вот она!.. — что мне делать?

— Тебе подскажут, — будто намекнул на что–то Шигуцкий. — Я про тебя подумаю — и ты подумай. Про суд рассуди, про тюрьму… Это ж вся музыка в задницу, а?..

Про суд с тюрьмой Шигуцкий вроде бы шутил, но все же он меня припугивал, стращал, и я не мог сообразить, зачем?

Про суд с тюрьмой я думал и думаю.

Из того немногого, к чему я — кроме женщин и музыки — не безразличен, — как раз суд и тюрьма. Ну, теперь еще Дао… Моего брата двоюродного, самого близкого мне изо всей родни, судили ни за что и ни за что посадили. Все знали, что ни за что, за чужую вину — не хотели этого знать только суд и тюрьма. Меня это зацепило, за самое нутро дернуло, и заинтересовала меня жизнь, которой живут слуги закона: судьи, прокуроры, следователи… Прежде всего судьи. Среди них много женщин, но про судью–женщину я не думаю, как про судью. Судья для меня — мужчина, и думаю я про судью–мужчину.

Слово какое–то китайское: су–дья…

Вот он утром встает, не в настроении, опухший со вчерашнего перепоя, не может найти под кроватью тапки, раздражается, шлепает босиком, долго фыркает в ванной, ворчит на жену за не отутюженные штаны, за пережаренную яичницу, одевается, подпоясывается, зашнуровывается, выходит из дома, тащится по улице… и пока он такой же никто, как и все в толпе, но через час–другой он входит в зашарпанную, с облупившейся краской и вытертыми стульями, комнату с линялым Гербом Державы на стене, и секретарь суда вскакивает: «Встать! Суд идет!» — и все встают, а он садится под Герб Державы, отдыхивается, перекладывает какие–то папки, бумаги, вполуха слушает прокурора, вполуха слушает адвоката, прокурорских и адвокатских свидетелей, ожидая только того, когда все это закончится, и сам, в конце концов, все и завершает, объявляя приговор: «К высшей мере наказания!» — и в этом месте меня всегда заклинивало: а как он снова тащится по улице?.. приходит домой?.. раздевается?.. расшнуровывается?.. находит тапки?.. ложится на диван?.. читает газету?.. засыпает?.. Пусть даже виновному он приговор такой объявил… Он кто, Господь?.. А вдруг невиновному?.. И назавтра он спокойно просыпается, ищет тапки, фыркает в ванной, бурчит на жену, одевается, подпоясывается, зашнуровывается, выходит из дома, тащится по улице… и живет себе, как все?..

Я хоть и лабух, но не настолько отмороженный, чтобы не понимать, что есть и должны быть Держава и Закон, но и держава, и закон — это люди, и какой человек может быть равен Державе, и какой человек может быть равен Закону?.. И как так вышло, как получилось, что не Божеская, а человеческая воля узаконено властвует над человеком, одна человечья воля над другой?..