Владимир Некляев - Лабух

Мне было шестнадцать, как Роберту, когда меня выгнали за драку из интерната музучилища. Жить было негде, слонялся ночами по вокзалам, пока комендант учебного корпуса не пожалел: ночуй в моей служебной подсобке. В первую же ночь он и сам в той подсобке остался — поздно, мол, идти домой…

Как только легли, комендант полез ко мне… Я и не понял сразу, чего он, а поняв, содрогнулся от омерзения, отодвигался и отодвигался подальше, в сторону, втискиваясь в спинку кожаного дивана, в щель между спинкой и сидением, где нащупал гантель… Небольшую, но без нее с комендантом, который с гантелями упражнялся, форму поддерживал, я мог и не справиться.

Оглоушенного, я бил, месил его кулаками на диване, потом ногами на полу… Назавтра он подошел ко мне: «Я никому ничего — и ты ничего никому». Пидарские забавы в то время карались, комендант опасался.

Директору музучилища комендант сказал, что по дороге домой на него накинулись пьяные, а я помог ему отбиться, поэтому он просит, чтобы меня опять поселили в интернате. Директор отдал приказ поселить.

С шестнадцати лет я знаю, что такое насилие, пусть даже попытка его… Когда не ты пробуешь, а тебя пробуют… И никогда не пытался никого взять силой.

Толя — Тоня был безотцовщиной, воспитывался в детдоме, где первый раз его силой и взяли. Потом уж силы не нужно было, только желание.

Юрий Ильич относился к Толе — Тоне так же, как и ко всем остальным своим спутникам и спутницам, а Толя — Тоня любил его и ревновал. Такую ревность я только у нервных женщин видел — со скандалами, истерикой. Причем, если в отношении к спутницам Толя — Тоня был более–менее покладистым, то к спутникам… У него водились деньги, он сбывал наркоту, и возле него паслись обкуренные ошаурки, которых настропалял он на своих соперников. Однажды забрел ко мне знакомый лабух, остался ночевать, а Толя — Тоня явился среди ночи и заподозрил, что знакомый мой только маскируется под моего знакомого, а сам к его любимому пришел… Назавтра лабуха нашли с переломанными ребрами, ошаурки перестарались. Пока я думал, что делать, спускать такое нельзя было, ошаурков арестовали — и они сдали Толю — Тоню ментам.

«Если бы вернулась Анна, я не жил бы так паскудно, как живу, — плакался Пойменов. — Но она не возвращается и не возвращается… Ты не знаешь, почему?..»

Я чувствовал себя виноватым.

Раз или два в месяц мы ездили в аэропорт. Пойменов подносил презент знакомой даме из справочного бюро, и та объявляла:

— Гражданку Анну Возвышенскую ожидают…

Затем я подходил и спрашивал:

— Это вы встречаете Анну Возвышенскую, капитан?..

Так и жили.

Как–то я вспомнил, как пожалел, что я не Анна Возвышенская, которую встречал синеглазый капитан, и удивился: а куда он, тот капитан, девался?.. Куда все мы деваемся, вроде бы оставаясь?..

Полковник Пойменов служил в ракетно–космических войсках. Всякий раз, когда мы напивались, он грозился, что наденет парадную форму, явится на службу и начнет третью мировую войну.

— Как ты насчет войны? — спрашивал полковник. Я был не против, но просил войну не начинать, потому что жаль детей.

Пойменов пробовал выяснить, что это такое — дети? Объяснить я не мог, сам смутно помнил, что это такое…

Через полгода в квартиру полковника Пойменова вошли Марта и Ростик. Марта нашла меня, Ли — Ли, она ушла от меня, но не оставила…

— Анна… — выдохнул Пойменов, открыв двери Марте и Ростику. — Ты вернулась?..

— Ты вернулась? — спросил я Марту.

— Немку немец занял, так что к жиду возвращайся, — сказал Ростик. — Чем я хуже полковника?..

— Быть не может, чтобы так похожа!.. — глазам своим не верил, приглашая меня в свидетели, ошеломленный Юрий. — Это же Анна, Роман?..

Я не знал, что сказать, что свидетельствовать, ведь Анны Возвышенской не видел, а фотографий ее Пойменов не имел… Сказал мне, что они пропали в тот день, когда он не встретил Анну. Я спросил: «Как пропали?..» — и он ответил: «Сами по себе».

Скрипка, Ли — Ли, не сразу стала скрипкой, перед тем были похожие на нее виолы, фидели, лиры, ребабы… Лира была с одной струной и без талии. А самый стародавний смычковый инструмент — раванастрон — это просто палка, две струны на ней и цилиндр из тутового дерева, с одной стороны обтянутый кожей чешуйчатого водяного удава. Почему кожей водяного удава — загадка, которую придумал Равана, царь цейлонский… Струны на раванастроне из кишок газели, смычок — из бамбука. Слышишь, как звучит?.. Вот здесь… Примерно так, я думаю… Раванастрону сем тысяч лет, звук раванастрона глухой, шаманский, до этой поры играют на нем странствующие буддийские монахи.

Невозможно угадать в раванастроне лиру, виолу, тем более — скрипку… И все же они появились, что ты на это скажешь, Ли — Ли?..

Ты не замечала, что чем–то похожа на Марту? А Марта на Нину… Я раньше не замечал. Выходит, заметила Камила… И нашлись мы, встретились в этом мире не только потому, что ты почла меня за секс–гуру, понимаешь?..

Если даже Анна, которую я не видел, похожа на тебя, на Марту и Нину, значит, неслучайно все, и тогда отношения наши слишком свободные, многовато в них приволья, Ли — Ли… Избыток свободы в них я чувствую из–за ревности, а я не хочу ни отнимать у тебя свободу, ни ревновать, поэтому лучше мне преодолеть тебя в себе, Ли — Ли, чтобы лабухи надо мной не смеялись… И Марта не говорила протяжно: «В сорок два года…» — а Нина не добавляла: «Мог бы поумнеть».

Я принял твою свободу, Ли — Ли, потому что сам считал себя свободным, Нину и Марту никогда не ревновал, не такая у меня профессия. После любого концерта в любом городе столько всего в койку набивалось… где уже там было ревновать? Но какая–то другая у тебя свобода, Ли — Ли, какая–то другая…

В Камиле также свобода, да это свобода девчушки, которой свободу разрешили, а запрети — и свободы нет. В тебе же ничего не запретишь, так что мне с тобой делать?.. Если всей жизнью своей я привык к тому, что запрещается хоть что–то, должно запрещаться.

С тобой я ощутил, как аварийным мостом обрушивается время… Куда–нибудь с моста нужно бежать — и к прежнему берегу ближе, чем к берегу новому.

Знаешь, как мы живем?.. Не я с тобой, а мы с Ростиком, Крабичем, Пойменовым, с нашими вокально–инструментальными ансамблями и космическими ракетами… Мы живем спинами вперед.

Представь скрипача на сцене спиной к залу. «Ну, пусть себе, — подумает кто–нибудь в зале. — Бзик, выходка, эпатаж…» Только это еще не весь бзик, скрипач стоит и стоит, играть не собирается. Он кладет на плечо скрипку, поднимает смычок, рука его над скрипкой зависает — и он смотрит и смотрит на задник, в пыльные кулисы… Сколько такое может продолжаться?

Прежний берег держит нас, как вросших, над ним не взлететь, от него не отплыть, так как он не время, а состояние. Берег новый отдаляется, пространство между берегами все шире и шире — вот тебя и не видно уже на том берегу, Ли — Ли…