Владимир Некляев - Лабух

Я теряю тебя каждое мгновение, когда не обнимаю, не целую, когда не с тобой, не в тебе… Сколько может продолжаться такое?..

Я теряю тебя даже в объятиях. Ты моя, пока бьешься подо мной, извиваешься и ластишься, отдавая мне, чтобы владел, свою свободу, а как только воспаряешь, вздрагивая в наслаждении и выдыхая звуки полета, ты воспаряешь не моей и не моей возвращаешься. Зная это, целуешь и шепчешь: «Я твоя…»

«Душа брата есть брат», — процитировал Максим Аркадьевич кого–то из китайских философов, когда уговаривал поменять тебя на Зою. Я запомнил.

Любимая — душа любимой. Твоя душа на свободе, Ли — Ли, и не мне ставить на нее сеть.

В третьей части концерта Брамса я чаще всего ошибаюсь и фальшивлю, что нелогично, так как уже вроде бы разыгрался… Нелогично после двух актов семейной жизни ошибаться и фальшивить в третьей — с тобой, Ли — Ли.

Единственный человек во всем свете, сыгравший концерт Брамса так, как он написан, возвышаясь над одиночеством, Иегуди Менухин. Не мне, лабуху, с этим американцем из Одессы тягаться… Да и скрипка у меня обычная, фабрично–массовая, которой не жаль.

Резко размахнувшись, я ударил скрипкой о дверной косяк. Гвозданул с наслаждением, как гвозданула бы свою семейную реликвию Нина, если бы имела на то характер. Деки, подгрифок, душка, обечайки брызнули щепками и полетели в прихожую, в собачий лай… Дартаньян ворвался в квартиру, ринулся из прихожей в комнату и загрыз бы меня по старой памяти, если б не остался в руке моей гриф. Зубастый батон на кривых лапах фыркнул на палку, брехнул еще раз–другой для самоутверждения и походкой Чарли Чаплина попятился задом к двери…

У двери стояла Зоя Павловна и смотрела на меня испуганно.

— Извините, Роман Константинович, я не ожидала… Вас выпустили?..

— Откуда?

— Из тюрьмы…

— Я был в тюрьме?

— Ли — Ли сказала, что в тюрьме… Правда, она как–то странно сказала, будто вы всю жизнь в тюрьме… Ключ мне дала, чтобы вещи забрать… А вы дома…

— Мы опять на вы?

— От неожиданности… Что происходит, Роман?..

— То же я у тебя могу спросить. Что происходит, Зоя?

— Не знаю…

— И я не знаю. Но давай поцелуемся.

— Как?..

— Как хочешь… Как в тот раз не поцеловались… Ты же хотела?..

— Хотела…

— А сейчас?

— Мне раздеваться?..

— Если не хочешь, можешь не раздеваться.

— Хочу… А как, не раздеваясь?..

— Так, как есть…

— Как?..

Зоя, вся красно–блестящая, в длинном красно–блестящем платье и красных босоножках на шпильках, с красно–блестящей сумочкой через плечо стояла, прислонившись спиной к коричневому дерматину входной двери. Она отслонилась от нее и опять прислонилась, отслонилась и прислонилась… Судорожно расстегивая ремень, я двинулся к ней, и скрипичная щепа потрескивала под моими ногами…

Пусть себе все трещит, рушится, разваливается, распадается, ничего такого, о чем можно было бы жалеть, в жизни и нет, ничего существенного, кроме движения к женщине, этого ни в чем и никогда не привычного, каждый раз неведомого пути, которым ведет тебя страсть, молнией воспламененное желание…

Как только Зоя вошла — еще расщепленная скрипка летела ей навстречу — в своем красно–блестящем платье, обтекающем ее по всем округлостям и изгибам, я вспомнил, все мое во мне вспомнило: она моя! — и я захотел ее так, что в висках зазвенело. Но не так зазвенело, как от страха, а будто лопнули струны на скрипке… Зоя стояла неподвижно и только перебирала тихонечко пальцами, подбирая подол платья, который поднимался медленно, как занавес в театре, открывая декорации, готовые наполниться действием. Когда занавес поднялся до лона, я, неспособный больше ждать, рванул с Зои тоненькие трусики и, подхватив ее под колени, вскинул и надел, насадил на себя, как скрипку с размаху ударил — больно, грубо, резко. «А-а!» — вскрикнула Зоя, упираясь шпильками в дверь и раздирая дерматин, пробуя подползти вверх и освободиться, соскочить с меня; она не с наслаждением, не со страстью, а с болью закричала: «А-а!» — и я захлебнулся сбывшимся желанием в этом крике и в этой боли, в самой их глубине, где вырывался из самого себя им навстречу, и вырвался, прижав Зою к двери и не сделав больше ни одного движения, замерев, выплеснулся в нее весь и сразу, мгновенно; так прыснул я когда–то мгновенной струйкой на губы незабвенной феи Татьяны Савельевны…

А Дартаньян тем временем рычал и дергал меня за спущенные штаны.

— Это все?.. — спросила Зоя, поправляя сумочку на плече. Она даже сумочку с плеча не скинула.

— Нет… — едва выдохнул я, сам ошарашенный тем, что все произошло так быстро. — Подожди…

— Я больше двадцати лет жду…

— Подожди еще минут двадцать…

— Ты думаешь, что получится?..

— Я ничего не думаю, здесь не нужно думать… Твоя проблема в том, что думаешь… Про что ты сейчас думала?

— Про то, что я проститутка…

— И как тебе быть проституткой?

— Никак… Как и не быть проституткой…

Сумочку на плече Зоя поправила, а платье, задранное до грудей, не поправляла — пупок у нее был такой же, как у Ли — Ли, будто один и тот же акушер отрезал пуповину…

— Сними платье, — сказал я, выпутываясь из подранных Дартаньяном штанов.

Она сняла сумочку, стянула через голову платье, а сумочку опять повесила на плечо.

— Что у тебя там?

— Ничего… Я просто думаю, что так должна выглядеть проститутка… Голая, на шпильках и с сумочкой на плече…

Я обнял ее за талию, такую, как у скрипки, провел в комнату к кровати, нагнул — она накинула ремешок сумочки на шею и уперлась в угол кровати руками. В сравнении с «профессоршей», горой мяса, земным страшилищем, Зоя выглядела гостьей небесной — плавно–гибкая, матово–белая в красных босоножках на шпильках, с красной сумочкой…

— Расставь ноги и прогнись… Стой так..

Я вернулся в прихожую, где Дартаньян покосился на моего романчика, и нашел две веревки, на одной из которых пытался повеситься Максим Аркадьевич, а другую, новую, предлагал мне… Я обещал Максиму Аркадьевичу показать фокус с веревками.

Одну веревку я завел Зое с шеи в подмышки — вышли вожжи.

— Теперь отведи ногу в сторону и назад и заржи…

— Роман, я проститутка, а не кобыла…

Я стеганул ее другой веревкой по ягодицам — на матово–белой коже сразу вспухли розовые полосы.

— Ты кобыла! — стегнул я еще раз — и розовые полосы на ее ягодицах легли крест–накрест. — Молодая, необъезженная, дикая кобыла! На вольной воле в чистом поле с табуном жеребцов! Они все тебя хотят, один только что покрыл тебя, но он был не тот, которого хотела ты! Тот носится по краю поля, храпит, встает на дыбы, из него оглоблей выпирает член, из которого прыскает сперма, и ты хочешь его, жаждешь, соблазняешь, расставляя и выгибая крестец, на который он вот–вот вскочит, навалится с пеной и храпом всей своей мускулистой, потной разгоряченностью, а ты все ждешь, в тебе все дрожит, трепещет сладко в груди, в животе, в матке, и ты приподнимаешь одну ногу, приподнимаешь другую и ржешь, ржешь, подзывая его, ну!!. — и я, дернув вожжи, хлестанул ее веревкой по спине.