Владимир Некляев - Лабух

— Где ты видел трезвых ментов?.. — спросил брат–мильтон. Он уже не знал, что сказать, чтобы мы вконец не разругались.

— Вытаскивая, вытаскивай… — подался еще чуть в сторону Крабич. — А шипеть на змеелова без толку.

Брат встал.

— Может, воды?..

Водки давно уже налил бы…

— Что с тобой?.. — заволновался Крабич. — Да садись ты, сиди, хрен с ним со всем и с ними всеми…

Я вдохнул поглубже, выдохнул — малость отпустило… На какой–то момент показалось, будто голова вскипела, а тело застыло в ледышку. Непросто сукой быть…

Больше десяти лет назад, на тридцатилетие, Крабич надписал мне книгу, которая называлась «Бог змеелова».

«Идя, иди. Остановившись, стой.

Покидая, покидай. Возвращаясь, возвращайся.

Живя, живи, умирая, умирай,

А пия,

Пей!..

И всех, кто покинул,

И тех, кто вернулся,

Посылай далеко, дальше и дальше, глубже и глубже,

И еще дальше, и еще глубже -

До самой–самой

Ебени матери…

Твой кровник Крабич».

Я сказал тогда: «Так ведь кровник — кровный враг», — и Крабич спросил: «А ты мне кто?.. — И обнял, когда я книгу отшвырнул. — Язык учи кровный. Живи, у нас не Кавказ…»

Сквозь ломоту в висках я словно бы заново вспомнил, на кого обижаюсь без толку и с кем бессмысленно собачусь… Послав Крабича к той самой матери, я оставил его на брата. Посидят, подопьют еще и о чем–то столкуются, шахматисты. Страх тюрьмы в Крабиче, как он ни выпендривается, сидит. Тюрьма — ебени мать, а не мамка родная.

Или пусть Крабича посадят, зачем мне его уговаривать? И — душа моя в блядях! — уговаривать на что?

У меня полон город жен, любовниц, а одной из них под рукой не оказалось — и идти, спешить ночью некуда и не к кому. Разве что Дартаньяна вывести нужду справить…

Что–то делать нужно с Ли — Ли, что–нибудь придумать… Пропадая, Ли — Ли, пропадай… А не звони: «Тебе неинтересно даже, куда я девалась?..»

Поламывало в висках — змея еще покусывала сама себя за хвост — и домой меня повело не обратной дорогой через вокзал, а мимо жандармерии — вдоль жилых домов полка внутренних войск. В одном из этих домов, пока после развода с Ниной разменивалась квартира, снимал я комнату у знакомого жандарма. Крабич меня с Мартой жить к себе не пустил. Я попросился к нему, а он отказал… Потом по–соседски, как ни в чем не бывало, приходил к нам чуть ли не каждый день пить, ужинать… Марта не все понимала…

Не все понимал и жандарм. Квартира у него была служебная, квартирантов держать ему не полагалось. Он, получалось, на казенном имуществе незаконный доход имел — и кто–то на него настучал. Скорее всего, кто–то из его коллег, из тех, кто хотел и мог занять высвобожденную квартиру, а жандарм почему–то решил, что настучал Крабич, который ему не глянулся, с которым у него однажды дело даже до мордобоя дошло… Ничего мне не сказав, жандарм договорился со своими, чтобы подловили Крабича пьяным, отволокли в кутузку и дознались, он ли настучал… И Алесь признался, что он… Хоть и не стучал… Разумеется, не стучал, зачем?.. да и не водилось за ним такого, — но признался. Ему врезали раз по ребрам, два по почкам — и он оговорил самого себя.

Разборки из–за этого устраивать он не стал:

— Себя самого — не кого–то.

И я так считал, а Марта думала не так, иначе.

— А какая разница?.. Себя даже хуже. Все изверги во все времена того и добивались, чтобы человек прежде всего на самого себя наговорил. Дальше проще…

— Методику карательную постигаешь, — попробовал пошутить жандарм, с которым Крабич пришел мириться. — Недаром немка…

Крабич беспомощно, беззащитно, потому что защищаться нечем было, взглянул на Марту и промолчал, отвернувшись… И вдруг набросился на жандарма, с которым пришел мириться:

— Марта не в шутку сказала!.. Не пошутила немка!..

И они покатились по полу…

Когда мы выселялись от жандарма, Крабич все же предложил пожить у него. Марта отказалась наотрез.

С кем поведешься, од того и наберешься — и от Крабича я не только нуков его, но и еще кое–чего набрался. Крабич утверждал, что стоит заниматься только тем, чем не стоит заниматься. Что никому не нужно — и чего сам от себя не ждешь. Чтобы схватиться потом за голову, тупо качать ей взад–вперед и пытаться постичь непостижимое: ну что ж это такое я утворил?..

Повернув к дому, в котором жили мы когда–то с Мартой, я поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка у двери слева.

К двери подошли, помолчали. Глазка в двери не было. Я помнил: дверь была такая тонкая, что глазок не врезать.

— Кто там?.. — спросил женский голос. Не старушечий и не девичий — женский. Настороженный, но не смятенный, не испуганный.

— Простите, это квартира Шалея?

— Какого Шалея?..

— Дмитрия Викторовича. Он жил тут…

— Когда?

— Лет пятнадцать…

— Это давно… Давно тут воинские квартиры были. Теперь городские.

Если пятнадцать лет для нее давно, стало быть, ей не больше тридцати.

— Так теперь не живет?..

— Здесь не живет… А так где–нибудь живет, наверно…

— Вы его знаете?

— Нет. Мужу от работы квартиру дали…

На всякий случай и про мужа сказала, который в доме, спит, но если что–нибудь такое…

— От какой работы?

Голос удивился.

— Зачем вам знать, от какой?..

Удивившись, голос повысился, прозвенел…

— Я случайно спросил, извините… Знаете, голос у вас такой…

— Какой?..

— Похожий на тот, который я слышал, когда жил здесь… Я комнату снимал в этой квартире… Доброй ночи…

— Прощайте… — сказал, растерявшись, голос и спросил сразу же: — А вы что хотели?

Хоть и голова раскалывается, но с голосом моим все в порядке: женщины ему доверяют…

— Ничего… Посмотреть.

— Что просмотреть?

— Комнату, в которой жил…

— Здесь две комнаты…

— Ту, которая без балкона…

— В любой квартире есть комната без балкона…

— Эта без балкона с балконной дверью…

— И поэтому вы захотели увидеть ее?..

— Может быть…

— Среди ночи?

Я взглянул на часы: в самом деле было как раз среди ночи… Полночь.

— Днем не выпадает… — я сел к двери, упершись в косяки спиной и ногами. — А вам почему не спится?..

За дверью помолчали, раздумывая, отвечать ли… Если отвечать — это уже разговор, беседа. Среди ночи неизвестно с кем… Ничего не решив, довольно громко спросили:

— Вы сели под дверь?..

— Сел…

— И сидеть будете?

— Буду, если не прогоните. Мне идти некуда.

За дверью также, видимо, присели: голос спросил тише, почти на ухо.

— Вы не бомж?.. Ведь куда–то вы шли?.. У вас есть дом?..

Дверь была та же, что и раньше, тонкая, как из фанеры, даже тихому голосу не в помеху. Говорить через нее можно было хоть до утра…

Я у фикусолюба с ассиметричным допытывался: есть ли у них дом?..