Владимир Некляев - Лабух

Шрам на животе Нины — разлом моего мира, Ли — Ли. Трещина, в которую, как иголка на старой пластинке, западает и западает память.

А что для меня шрам на животе Стефы?.. Ничего. Только шрам. Зашитый разрез чужой жизни. Но, зацепившись за него, память поскользнулась — и в разломы своего мира, в трещины моей жизни я западаю и западаю.

Как–то надо выбираться. Сговариваться с тем, что есть, чего больше, нежели требуется, чтобы не тосковать по утраченному и несвершенному. Оставить для музыки боль о былом.

Я бы мог и не жениться ни на Нине, ни на Марте. Мог бы не взлететь с Анной, не продолжать полеты с тобой… Вовсе не сложно представить, что этого могло не быть, но оно случилось — и не быть уже не может. Если даже прошло и утратилось… Поцарапалось и потрескалось, как старая пластинка.

Радиола «Ригонда», на которую я поставил пластинку, тоже старая, и музыка древняя, давняя–давняя, потому что Малер — последняя музыка Европы. Были после Дебюсси, Стравинский, только это уже хоть и Европа, но Америка. Если так можно сказать.

На окраине Европы и при конце ее музыки Огинский успел еще написать свой полонез. Огинский, конечно, не Малер, это музыка последнего бала на краю уходящей Европы, Ли — Ли, хотя Крабич будет доказывать, что самая великая. Крабич во всей музыке только и бредит полонезом Огинского, и он в упоении от него потому, что Огинский для Крабича — белорус. Ну, жил в фольварке в Залесье, так и белорус, и молодец! На Малера Крабич плечом поводит, а про Бетховена говорит, что Бетховен — глухой козел. Потому что — как же так: немец, а полонез написал для русской императрицы, для захватчицы?.. «Европа швырнула Беларусь под ноги России с полонезом Бетховена! — кричит Крабич. — А с полонезом Огинского мы в Европу вернемся!..»

Может быть, только куда возвращаться, если Европы полонезов давно нет и никогда больше не будет?.. Я твержу Крабичу, что Бетховен слыхом не слыхивал ничего про Беларусь, страны такой, названия такого не знал, для него Европа на востоке Германии, на границе с Польшей заканчивалась, а Крабич на вилы поднимает: «Глухой козел!»

Про Бетховена — глухой козел, как тебе такое, Ли — Ли?.. И все — из–за национальной несостоятельности, неосуществленности, из–за всего, что не свершилось… А как могло свершиться?.. Возможно, если бы у нас, у белорусов, были Бетховен или Малер, так были бы и мы, белорусы. Хотя, скорее всего, Бетховена с Малером у нас бы забрали. Или поляки, или литовцы, или русские…

В консерватории я полгода учился в классе Глебова… Глебовское Адажио в балете «Маленький принц» перехватывает горло. Это музыка не европейско–прощальная, как малеровская, она белорусско–прощальная… А Крабич слышать не хочет: «Глебов — русский». Я говорю: «Так и Муля — уральский». Крабича от ярости распирает: «Мулявин — песняр!» Будто бы то, что он песняр, у Мулявина в паспорте записано…

Профессору Румасу до фонаря было: русские, белорусы или немцы с татарами Глебов с Мулявиным. Он ликовал, что они есть, и молился на них… Как раз профессор Румас открыл мне Малера. Он так торжествовал, слушая его музыку, будто сам ее написал, и все повторял кем–то до него сказанное: что «Титан», первая симфония Малера, — это десятая симфония Бетховена. А Бетховен написал девять симфоний, Ли — Ли.

Невозможно высокое Адажио Десятой симфонии Малера и невыносимо одинокое: я слушаю его почти сквозь слезы. Не то, чтобы мне хотелось плакать, но так оно получается.

Музыка — пустота?..

Если уж смерть… или нет, не смерть, что–то близкое ей, нечто над нею… не смерть, а небытие, отсутствие в бытии действительно такая роскошь, как в звуках и паузах Адажио, так распрощаемся хоть сейчас, Ли — Ли. Только для смерти причина должна быть, музыка — не причина.

Некогда у стиляг (было такое племя свободных в неволе, Ли — Ли, в рубашках с петухами и с прическами с коком) мы покупали самопальные записи на использованных рентгеновских пленках. Записывались на тех пленках не Бетховен и не Малер — так доходил до нас американский рок. Это называлось «музыкой на костях». Элвис Пресли достался мне на шейных позвонках, Дин Рид — на грудных. Все бредили Пресли, но Дин Рид был первым и лучшим, Ли — Ли. До сих пор не могу понять, как он вдруг сделался борцом, почти советским патриотом?.. Его вкрутили в политику, а потом утопили в тихом немецком озере.

Вкрутили — и утопили. Здесь есть причина… Но, знаешь, Ли — Ли: в Берлин, где его утопили, Дин Рид полетел, потому что там ждала женщина.

Покупая музыку на костях, я и представить не мог, что судьба сведет меня с Дин Ридом — где в те времена была та Америка?.. Да и вообще… И все же мы встретились в Красноярске, Ростик нас свел, так что Ростик в определенном смысле — судьба, хоть и не состоявшаяся. Мы договорились записать две мои песни, и представь, Ли — Ли, какая могла быть удача, что могло бы свершиться, если бы не тихое немецкое озеро… Если бы не ждала женщина.

Не сложилось. Не исполнилось. Поэтому я сел в другой самолет — и случилась, свершилась Анна. После чего Нина вспорола себе живот. После чего я выкрал из Риги Марту…

Как–то, перебирая барахло, которым оброс за жизнь, я нашел записи на костях, рентгеновские пленки… Наугад выбрал одну — и услышал: «Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Хрен вам, а не музыку!..»

В рубашках с петухами и с прическами с коком свободные в неволе стиляги этак шутили.

Я начинаю не понимать, как я живу, Ли — Ли… Если смысл жизни, как придумал я себе, ни в чем другом — даже не в музыке, — а только в женщине, тогда какой смысл в Стефе?.. Отказать Стефе в том, что она женщина, не получается, и, значит, смысл должен быть, но какой?.. Тот же самый, что в бесконечности других женщин, про которых я забыл?.. Которых настолько не помню, что их вроде бы и не было, и выходит, что смысла — никакого?.. Потому что смысл — это иметь и терять, помнить и прощаться… На такой невыносимой высоте, на которой прощается Малер.

Меня удивляет, что я цепляюсь за эту высоту, чувствуя себя в заднице… А какая в заднице музыка?

И почему у меня такое ощущение, Ли — Ли?.. После чего–то, после Стефы?.. После Крабича с его идиотскими фантазиями?.. После Максима Аркадьевича с его китайской философией?.. Или перед кем–то, накануне чего–то?..

Шип… шип… шип… шип… шип… шип…

Иголка пилит пластинку там, где уже нет музыки. Где хрен вам, а не музыка…

Зеленый глаз «Ригонды» глядит на меня, не мигая. Мигать он начинает, когда переключаешь радиолу на радио, настраиваешься на станцию. Зеленый ободок то сужается, то расширяется, подмигивает — и никогда не угадаешь, что услышишь. Чаще всего какую–либо лабуду. Такую, как сейчас: что некто Красевич только и думает про страну и народ, поэтому и выдвигается в депутаты. А кто такой Красевич?.. Что он написал?.. Изобрел?.. Сделал?.. Никто и ничего про него не знает, а он выдвигается — и народ даже не подозревает, что Красевич этот или штатный конторщик, или платный стукач.