Владимир Некляев - Лабух

Дурдом. Почта. Она восклицательный знак Зоя точка.

И все же Дартаньян выскочил откуда–то, когда я выезжал с фикусом?.. И одного его Лидия Павловна не оставила б, Дартаньян — не фикус. Тогда, получается, ни в какую жилконтору она не пошла, пряталась где–то во дворе, прицепив записку к фикусу. «Свои проблемы я решу сама…» Или пошла и вернулась?.. Здесь даже угроза какая–то: решу сама. Не жилконторская угроза… Хотя что это я, ей Богу? — будто вместе со всеми в дурдоме… Не могла, конечно, убить, какие бы записки сама ни писала и какие бы телеграммы Зоя ни присылала, но должна была кого–то видеть… Кто входил, выходил, против кого она или боится так, что в бега пустилась, или не хочет, не может свидетельствовать. И дурит Зою, берет все на себя, если уж Зое так хочется…

Должно быть, Зою распирало от нетерпения доказать мне свою правоту, за которой она и поехала в Москву, и она, изобретательная, помчалась на телеграф, по телефону не найдя меня. Не туда звонила. Ей нужно было Максиму Аркадьевичу, бывшему мужу, звонить. Нельзя про близких, хоть и бывших, так быстро забывать, Зоя…

От Стефы я поехал к Крабичу, тот спал пьяный, дом настежь, я растолкал его: «Что ж ты про дочку свою придумал?..» Он взглянул свинцово: «Что хотел, то и придумал…» — и опять мертво заснул. Порывшись в шкафу и на книжных полках, я нашел семейный фотоальбом, в котором были и деды, и отцы, и брат Крабича, и невестка с детьми, двумя сыновьями, но ни одного фотоснимка Зиночки, ни одного… Как будто для Крабича она на самом деле умерла.

Но почему она умерла?.. Чтобы не жить со Стефой, с семьей, можно и не хоронить живую дочку. Пускай себе Крабич какой угодно придурок, но не сумасшедший же.

Он и не сказал мне сам, что дитя похоронил, мы тогда почти не виделись — поначалу без причин, я все где–то по гастролям мотался, а после из–за Марты, которая его не выносила. Он увидел ее беременной — и ей сказал. Словно в оправдание, что пьет и с ума сходит: дитя потерял. Как будто до этого не пил да с ума не сходил… Нашел когда и кому сказать… Марта хоть и немка, но беременная — и ко мне в слезах, к истерике близкая: «Какие же вы друзья?!» Я не поверил: столько времени, три года молчать про такое, даже если друзья мы никудышные… А Крабич, когда я запоздало посочувствовал ему, отвернулся. И проговорил не мне, а кому–то и в сторону: «Ничего. Поэту, чтобы иметь, нужно терять. И быть одиноким в потерях».

Он и раньше мне не раз втолковывал: великий поэт — это великие потери. Так что: выкопал сам в себе могилу и похоронил дочь, чтобы заиметь великую потерю?..

Боже, мы ничего друг про друга не знаем! Никто, ни про кого. А Бог знает про нас?..

У меня легкие отношения с Богом. Он где–то там, а я здесь сам. И здесь, где был я сам, где прикрыл Крабича одеялом и поставил банку воды к дивану, вдруг мне показалось, что мы глубинно похожи. Не с Богом, а с Крабичем. Потому что я придумал себе, будто потерял Ли — Ли, как Крабич выдумал, что он потерял ребенка.

Только для чего я это придумал?.. Не желая потерь ни великих, ни малых, а стремясь, чтобы все мое было со мной?..

Мне казалось, что загнусь, если не разберусь в этой китайской философии, и я бросился в дом, где терялся в одиночестве философ, который сам себе придумал, будто уже потерял или еще теряет дочь. И мы всю ночь просидели на кухне, выпивали и слушали, время от времени включая магнитофон, как поет Ли — Ли.

— Вы напрасно приехали ко мне, Роман. Больше я этого не желаю, — первое, что сказал Максим Аркадьевич.

Я сдержался. Мне без него было никак — с кем еще разбираться?..

Ли — Ли пела то одна, то с Полем — и Максим не выл. Как ни спешил я к Максиму Аркадьевичу, но заскочил выгулять Дартаньяна, который заупрямился возвращаться со двора в пустую квартиру, и я взял его с собой. Чтобы не выл от одиночества и не думал, будто всех потерял или его все потеряли. Перед дверью, позвонив и услышав рычание Максима, я поднял Дартаньяна на руки: подумал с опаской, что дог порвет таксу, как тузик шапку. А они обнюхались и начали вылизываться. Уловив, должно быть, друг на друге запахи знакомых женщин… Или кто их знает, почему… И Максима Аркадьевича не удивило то, что я, опасаясь собак, появился с собакой. Остерегаясь дога, приехал с таксой. Китайская философия не учит удивляться.

— Если так, больше не приеду…

— Где вы Зою подевали?

Все про что–то допытываются и допытываются… Где это спрятал, куда то подевал?..

Меня бы поискали.

— Она в Москве.

— Ради вас?

— Ради меня.

— Так мы поменялись?

— Нет, наоборот…

— Как наоборот?

— Давайте опять поменяемся. Где Ли — Ли?..

Я не на все, за чем к Максиму Аркадьевичу ехал, успел. На большую половину опоздал. Из–за Дартаньяна. Если бы не заехал выгулять — успел бы.

На большую половину всегда опаздываешь из–за кого–то. У кого чаще всего и всех дел–то к тебе — ногу задрать…

Ли — Ли забегала за час до меня. Неуловимая, как потерянная… Оставила приглашения на шоу. Фирменные приглашения: в конвертах, на глянцевой бумаге… И где она денег взяла, такая шустрая?

Когда я искал Ли — Ли в Театре моды, директорша сказала, что премьера шоу будет у них, но сейчас сцена постоянно занята — и для репетиций Ли — Ли дали какую–то отдельную площадку. Специальную. Где–то в самом центре. Я спросил: «Кто дал?..» — и директорша бровями заиграла: «А то вы, Роман Константинович, не знаете…»

— В реальности крутится, — ткнул пальцем вверх Максим Аркадьевич. — А вы представляете ее, как сон… И правильно.

— Почему, как сон?.. И почему правильно?..

— Потому что алмаз, который во сне видишь, и сам никому, если бы и хотел, не отдашь, — и никто у тебя забрать его не может.

Я припомнил Атоса, который в кости играл на алмаз д'Артаньяна. Только увидел, что у д'Артаньяна есть алмаз — и сразу стал на него, без ведома хозяина, играть. С англичанином, который также тот алмаз только видел у д'Артаньяна. И когда назавтра, узнав, как алмаз его переходил из рук в руки от Атоса к англичанину, д'Артаньян обомлел: «Атос, клянусь, вы с ума сошли!..» — мушкетер заметил: «Вам, д'Артаньян, нужно было сказать мне про это вчера…»

Максиму Аркадьевичу про сны алмазные нужно было бы рассказать мне до того, как я увидел Ли — Ли… И подумал, что поставить могу на алмаз, только его увидев… В игре, как говорит Крабич, желаний.

Я спросил:

— А как же страсти?.. Желания?..

— А что желания?.. Мы хотим не стареть — и стареем, не хотим умирать — и умираем. Жизнь идет вопреки нашим желаниям.

Китайская философия не учит желать.

— А почему мы сами идем наперекор своим желаниям?

— Потому что желания — жизнь без нас.

— Как это?

Максим Аркадьевич сморщился — будто я болел ему, как зуб.

— Да вы не поймете… Для вас — как журавль в небе. Не думайте, что все так просто — и на все есть ответ.