Владимир Некляев - Лабух

Пахан на поле привел, лопату дал: копай, капусту сажать будем.

Что такое самому себе могилу копать, понять может только тот, кто сам себе могилу копал. А я думал ко всему… цепенел, думая: как же в тесноте такой лежать буду? — и брал на штык шире…

Странно, но бежать, спасаться — в голову не приходило: пускай все будет, как будет. Потому как ни к чему, из тридевятого царства припершись, лезть в дела царства тридесятого. И еще казалось, что так справедливо, по заслугам, если все и всех я потерял.

Пахан сам отвечал за то, что за меня, за скеса и суку перед всеми заступался — и в помощь не позвал никого: светухи возле барака топтались. Мы вдвоем были — над речкой, на дальнем конце поля. Через которое, неизвестно откуда взявшись на ночь глядя, ехал мальчик на велосипеде…

Что такое мальчик на велосипеде?.. Ничего, если он не судьба.

Мальчик мог ехать, как ехал, но он остановился — и на нас смотрел…

Пахан, пережидая, пока мальчик дальше поедет, папироски достал: «Понырдай напоследок…»

Я редко курил. Настолько редко, что только дважды — во времена разводов… С Ниной и Мартой. Закурив в последний раз, я вспомнил, как мать говорила, что в капусте меня нашла.

Из капусты в капусту…

Потом припомнилось, как в детстве велосипед мне купили, который, покатавшись, я в речке вымыл и в дом на себе тащил, чтобы колеса не запачкать. Чтобы в сенях велосипед, на который глянуть я ночью вставал, чисто блестел ободами и чернел шинами.

Велосипед и через месяц выглядел, как новый, когда его украли, пока я купался. Нырнул — вынырнул, а велосипеда на берегу нет.

Мальчик был — как я, и велосипед — как тот самый…

«Канай, шпана!» — крикнули, свиснув, от барака, и мальчик вскочил на велосипед, упал с ним, бросил на берегу и побежал.

Кто его знает, почему. Может, испугался, поняв, что происходит… Но судьба не пугается.

На берегу реки, через годы прокатившись, лежал мой велосипед. Без него бы меня перехватили светухи из барака, но с ним — не успевали. От пахана рванув, я уже видел, что не успевают, — и гнал велосипед, не оглядываясь.

Спрятался у лабухов хабаровских — те не сдали. Деньги на самолет до Москвы собрали: сто тридцать рублей, немалые деньги…

Профессор Румас не раз говорил: «Роман, будьте со своими, какие они ни есть. Потому что другие — кто умер, а кто еще не родился».

Я Марте про все рассказал, в Москву прилетев, где Марта и Ростик нашли меня, никакого, у полковника Пойменова. Немка спросила: «Ты велосипед у мальчика украл?..» Понимала, конечно, про что спрашивает, и все равно спросила.

Жестокая моя Марта — даже для немки. Но своя. Ушла от меня, но не бросила.

И моя Нина своя, и Ли — Ли… Кто еще? Ростик?.. Не нужна нам власть, Ростик, — там нет своих: смотри вон, что вышло… У Игоря Львовича рыжик выпал из старой фуфайки, менты сдали, светухи отметелили — теперь пахана жди, который в поле поведет…

И не едет мальчик на велосипеде. И болит все, а ко всему прочему — душит, душит, душит… Как в трубе, как в лодке подводной, как в кифе темном. И все потому, что не мальчик, а Феликс приехал, который спросил неожиданно:

«Я для тебя не свой?..»

Попробуй ответить сразу… Тут подумать бы, а Феликс дальше пытает: «Почему я про тебя ничего не знал?»

Будто мне про него больше ведомо…

«А что ты знать хотел, Феликс?»

«То, что теперь знаю… Что тебя, как и меня, могло не стать, но ты спасен судьбой, как и я».

«Вовсе не так, как ты…»

«Неважно, кто и как!.. Кто с поля сбежал, кто из машины выпрыгнул — мы спасенные. Ты задумывался над тем, ради чего спасен?»

Случалось, задумывался… Но без ответа.

«Чтобы жить».

«Для спасенных этого мало».

«А что еще делать?»

«Рассчитаться».

«С кем?»

«С мальчиком на велосипеде».

Да что они, будто сговорившись, про одно!.. Сначала Марта, теперь Феликс… Я бы мог тогда попросить лабухов хабаровских, чтобы нашли мальчика, вернули велосипед, но я и так их озаботил — и где того мальчика искать было?

«Разве за это нужно рассчитываться?»

Феликс, похоже, удивлен:

«Назови, если вспомнишь, хоть что–то такое, за что не нужно?..»

Такого я не могу вспомнить…

«Ничто столько не стоит, как жить… Так чем и как рассчитаться?»

Феликс смотрит на меня мучительно:

«Оправдать то, для чего спасен. Исполнить».

Я не знаю, для чего я спасен, а он, получается, знает…

Когда я у Ли — Ли спрашивал: «Как ты думаешь, почему Феликс приехал?», — то имел в виду, что прощание с Игорем Львовичем — только причина, и у Феликса, как и у Ли — Ли, своя игра… А Ли — Ли взглянула, как она умеет, с туманом в глазах: «Ты уже забыл, что есть такая вещь, как пристойность, и вести себя пристойно, жить пристойно — это нормально». Сказала, будто жалея…

Возможно, так оно и есть… Может быть.

Теперь — может быть, но не тогда, когда я думал, что Ли — Ли со мной хитрит. Попросту дурит. И если бы оказалось, что она действительно хитрила, надуривала, я бы теперь… что мне, лабуху?… душа под кадыком… постучал и попросился бы сам знаю к кому. Да и вообще не сидел бы тут в угол загнанный.

А она еще говорить будет: мышь под веником. Или не она — Феликс?..

Слишком уж мы зависим друг от друга, чересчур.

Только что было бы, если б не зависили? И как это представить?..

Крабич так представляет: «Я ни от кого не завишу! Что написал — то мое». Будто нет Зиночки… Неужто он и пишет так, будто Зиночки нет?

Спасибо за ромашку, Зиночка.

Я не могу так музыку писать, будто нет Камилы. Нины и Марты. Зои и Лидии Павловны. Ли — Ли.

«Зато, — окрысился бы сейчас Крабич, — я не могу жить так, будто Беларуси нет, а ты — живешь!» Он кричал еще тогда — в нашем клубе парильном, где мы по четвергам собираемся: «И продаешь с песнями!»

За меня заступились — и Крабич на всех наехал: «Как вы по ночам спите? Как с совестью договариваетесь?!.»

Мужики в клубе солидные: при службе, при должностях. Кто ректор, кто директор… А по Крабичу выходило, что все — козлы и падлы! Если кормятся из рук власти, которая Беларусь продает, значит, падлы и козлы. Как бы ни оправдывались и сами про себя ни думали: мы делу служим, а не власти.

После этого я Крабича не приводил: мы в бане не для разборок собираемся. Клуб — это свои, какие ни есть.

Да и думал я не так, как Крабич, а наоборот: чем больше нормальных людей во власти, тем лучше — они обязаны там быть. А как по ночам они спят, как с совестью договариваются — их проблемы.

До одного случая так думал…

Ростик в Бресте пару концертов устроил, мы приехали, а первый концерт отменили: президент прилетает и в том же зале в тот же день выступает. Шоу такое — куда там нам… После выступления — вопросы, и какая–то тетка бойкая вдруг поднимается: если вы, товарищ президент, такой хороший, почему мне детей моих кормить нечем? Президент — пальцем в первый ряд, где весь кабинет министров вместе с премьером сидит: встать, когда народ спрашивает! И к народу: «Вот кто детей ваших обжирает, смотрите, какие морды наели! Животы набили — еле встают!..» Народ, конечно, рукоплескать, ему кайф такой — хлебом не корми, а в первом ряду постояли, животы поджав, и сели: никто не повернулся и не ушел. А их ведь на всю страну по телевидению показывали — и дети их на них смотрели, и жены, друзья, родные видели, как в них пальцем тыкали, а они стояли, животы поджав…