Эрскин Чайлдерс - Загадка песков

– Одну видел, – последовал ответ. – Спокойной ночи!

– Спокойной!

Ничто не нарушило моего покоя той ночью – таковы приспособляемость юности и сила природы. Иногда до меня смутно долетали грохот дождя и завывания ветра, сопровождаемые рывками крохотного корпуса, а один раз мне показалось даже, что я вижу в мерцании свечи призрак Дэвиса. Облаченная в пижаму и высокие сапоги фигура разрослась в эффекте волшебного фонаря до гигантских размеров. Привидение вскарабкалось по трапу и исчезло, и передо мной замелькали другие сны.

Оглушительный рев, похожий на голос пятидесяти тромбонов, рывком привел меня в чувство. Музыкант, взъерошенный и улыбающийся, стоял рядом с койкой и с явно преступным намерением подносил к губам туманный горн [22] Туманный горн – горн для подачи сигналов в тумане. .

– Так заведено у нас на «Дульчибелле» – заявил он, когда я приподнялся на локте. – Надеюсь, я не сильно тебя напугал?

– Нет, лучше уж mattinata [23] Утренняя музыка, побудка (ит.). , чем ледяной душ, – отозвался я, припомнив вчерашнее утро.

– Прекрасный день и чудесный ветер! – объявил мой друг.

Этим утром я чувствовал себя куда живее, чем в тот же час накануне. Члены снова повиновались мне, голова была ясной. Даже пронизывающий ветер не в силах оказался испортить наслаждение, когда я доплыл до соблазнительной полоски чистейшего песка и, погрузив в него жадные пальцы, стал любоваться прозрачно-голубым небом той волшебной, ангельской чистоты, которую в совершенстве можно узреть только в глубине льда. Взгляд снова взбежал наверх, к солнцу, ветру, шепоту листьев на берегу, потом опустился вниз, к неуклюжему якорю, одна из ржавых лап которого вонзалась в нежную плоть песчаной банки, делая совершенно бесплодными все попытки «Дульчибеллы» оторвать его от добычи. Потом плыву назад, следуя цепи, словно ржавой путеводной нити между небом и землей, к кокетливому носику нашей красавицы. И вот уже спешу к завтраку с аппетитом, который не в силах испортить даже консервированное молоко и изрядно зачерствевший хлеб. Часом позже мы принарядили «Дульчибеллу» для дороги и устремились в серую бездну, открывавшуюся нашим глазам вчера. Теперь она представляла собой величественное пространство покрытой рябью синей воды, обрамленное полукружием далеких холмов, каждая линия которых четко просматривалась в промытом дождем воздухе.

Не стану притворяться, что мне на самом деле доставило удовольствие первое плавание по большой воде, хоть я и очень старался. Я ощущал дрожь от ударов при встрече с волной, слышал упоительную песнь пены, уносящейся за подветренный борт, впитывал ослепительную гармонию моря и неба. Однако чувственное восприятие притуплялось нервозностью. Яхта казалась теперь куда меньше, чем в мирном замкнутом пространстве фиорда. Шуршание пены казалось слишком близким, гребни волн – слишком высокими. Новичок в плавании отчаянно цепляется за мысль о моряках – умелых, закаленных ребятах с их своеобразной манерой выражаться и одеваться, которым ведомы все здешние течения и ветра. И я не мог не ощущать недостаток этого профессионального компонента. Дэвис, полуобнявший свой драгоценный румпель, казался человеком, на свой лад вполне способным, и чувствовал себя в море, как дома. Но, посмотрев, как он одной рукой и (создавалось впечатление) одним глазом пытается управиться с осыпаемой брызгами полуразвернутой на палубе картой, сразу скажешь: любитель любителем. Мне вдруг припомнились все его несерьезные поступки: бессвязный разговор, недавний авантюрный переход на Балтику, стремление умолчать о чем-то.

– Монумент нигде не видишь? – спросил Дэвис вдруг, но прежде чем я успел ответить, продолжил: – Надо взять еще риф.

Бросив румпель, он стал раскуривать трубку, тогда как яхта резко привелась к ветру и в мгновение ока уже запрыгала на волнах, паруса оглушительно захлопали, гик дико дергался, а ветер обрушился на свою добычу с удвоенной силой. Жалящий дождь брызг и многоголосие звуков ошарашили меня, но Дэвис, подтянув шкот, успокоил взбесившийся кораблик, предоставив ему мужественно бороться с волнами, тогда как сам брал рифы, преспокойно попыхивая трубочкой. Часом позже перед нами открылся узкий залив Альс с древним тихим городком Зондербургом, мирно греющимся в лучах солнца на островном берегу, и громоздящимися над ним высотами Диббол. Кровавой памяти высотами – именно они стали сценой последней отчаянной обороны датчан в шестьдесят четвертом, когда пруссаки отторгли от Дании две богатые провинции.

– На якорь становиться рано, да и города я не люблю, – заявил Дэвис, когда одна из секций громыхающего понтонного моста открылась, предоставляя нам проход.

Но я твердо высказался за прогулку и добился уступок при условии, что попутно куплю припасов и вернусь вовремя, чтобы мы могли подыскать «спокойную стоянку». Никогда не ступал я на твердую землю с более странным чувством, объясняющимся отчасти облегчением после заточения в замкнутом пространстве, отчасти тем ощущением вольного странника, благодаря которому люди, выходящие в море на малых судах, находят привлекательным даже грязный угольный порт в Нортумбрии. А передо мной лежал удивительный Зондербург с широкими резными карнизами домов, чистеньких, но овеянных флером столетий. Зондербург похожих на викингов русоволосых мужчин и цветущих, непритязательной красоты женщин. Зондербург, сохранивший под тевтонской оболочкой свое датское ядро. Перейдя через мост, я взобрался на Диббол, испещренный памятниками героической обороны, и оттуда полюбовался на миниатюрный корпус и паутину снастей «Дульчибеллы», красующейся на серебристой ленте залива. Вид яхты напомнил про необходимость закупить провизию. Я поспешил назад, в старый квартал, и сторговался насчет яиц и хлеба с милой старушкой, розовощекой, словно debutante [24] Девушка, впервые выезжающая в свет (фр.). , которая из патриотических соображений сделала вид, что не понимает немецкого, и позвала здоровяка сына. Но его небогатый запас английского представлял собой рыбацкий сленг, почерпнутый на британском траулере, и был совершенно бесполезен для коммерческих целей.

К моему возвращению Дэвис приготовил чай, и, выпив его на палубе, мы продолжили путь по укромному заливу. Вопреки названию он был не шире обычной реки, и только облака переливающихся всеми цветами радуги медуз напоминали, что этот водоем является частью моря. В этих краях не бывает приливов и отливов, превращающих прибрежную зону в мешанину грязи. Перед нами открывались то галечный пляж, то скопление шелестящих листвой деревьев. Местами молодая береза, одетая в чулок ярко-зеленого мха, подбиралась к самому урезу воды и гордо возвышалась среди опавшей золотистой листвы и огненно-красных лишайников.