Олег Зоин - Вчера

— Здрасьте, уважаемые! — молвила тихо и, могло показаться, застенчиво.

— Так рассказывай, Тонька, какой–такой Эдик и куда вы Людмилу запраторили? — откровенно недружелюбно накинулся на нее Залатенко.

— Перво–наперво, Антонина Ивановна буду, а потом, с чего бы это я вам, мужикам, про личное болтать стала. И не стыдно вам, а ещё мужчины! Только и делов, что про баб сплетни вынюхиваете. И вы тоже, товарищ парторг! Муж мне Эдя, вот кто!

— Сволочь ты! — привстал за президиумным столом Залатенко и стукнул по бордовой скатерке так, что подпрыгнул стакан в блюдечке и качнулась вода в захватанном пальцами гранёном графине.

— Не ярись, не ярись, Захар, — успокаивал активиста парторг, поглаживая рукой по плечу, как успокаивают собаку, рычащую на нелюбимого соседа, дескать, при людях лай потише, а ночью хапнешь за штанину, похвалю. Хотя, справедливости ради говоря, у партийного работника у самого тяжело и многообещающе заходили желваки за щеками.

Серба смотрел на испуганную Антонину в упор. Убивай её сейчас Залатенко, не полез бы разнимать.

Понемногу на их громкий разговор без спросу сходился народ, в основном бабье. Беленький парнишка, совсем еще ребенок, с комсомольским значком на спецовке, некстати спросил у парторга, будет ли, как всегда в пересмену, пятиминутка с политинформацией.

— Отстань, Гриша, не мешай! — отстранил его было тот, но подумав, звательно махнул рукой. — Зови, пожалуй, ко мне кассиров да кондукторов. Заодно и к слесарям сбегай!

За пять минут зальчик наполнился галдящими женщинами, которые враз почувствовали, что сообщат им нечто неординарное.

— Да, товарищи, — сказал парторг, — что греха таить, есть ещё среди наших женщин такие, каких к мужчине я бы и на километр не подпустил!

Скопище преимущественно женского народа загудело тревожно, как осенние мухи, шустро вертя головами по сторонам, уточняя друг у дружки всякие предположения. Парторг между тем изложил основную канву.

— Тонька, Тонька, да как же ты, кобыла подлая, на такого молодого польстилась, семью разбила, человека в гроб вгоняешь! — раздался звонкий осуждающий голос с третьего ряда. И какая–то уже очень не молодая бабенка стала рассказывать всем, как Тонька обманом выдурила у неё год назад три тыщи рубликов и не отдала.

— Толика мово, значит, упрятали за дебош, а она и подкатись. Прокурор, мол, знаком лично, выпустит Толика, но подсыпать надо хорошо. Я и дала, дура старая, три тыщи. Ну да подожди, выйдет скоро Толик, так он из тебя, стервы, пять выдавит!..

— Да-а, ну и дела раскочегарил ты, ну и дела! — шепнул Семену Залатенко. Добавил зло: — Вот сучка на мою голову!

А Тонька стояла перед всеми хоть бы что:

— Бросьте агитировать, бабоньки! С кем хочу, с тем и лежу, а то вы не такие!

В ту минуту в дверь протиснулась девушка. Её не пропускали, потому как стояли плотно, словно в церкви, но почертыхавшись, запустили.

— Серба здесь? — довольно громко спросила она, уже пробившись в первые ряды.

— Я здесь! — обозвался Семен и, приподнимаясь над столом, увидел бледную Надю из дозировки.

— Думала, что не найду тебя, Сеня. Люда умерла. Сегодня утром.

— Что ты сказала?! Она умерла?! — выдохнул для всех непоправимое слово Серба.

Напрасно парторг призывал к порядку, взывая к совести. Женщины, с полуслова поняв Надю, накинулись на Антонину, хватая её за волосы, за юбку, куда попало пиная ногами. Общение с народом, с его прекраснойполовиной, стало неуправляемым.

— В каждом стаде свои бл*ди, но такой я еще не встречал! — надсадно кряхтел Залатенко, стаскивая баб с замордованной самосудом Плашиной, но нелегко было утихомирить их, успокоить.

Наконец, приехала синенькая машина с кокетливым красным кантиком по борту. Двое рослых мильтонов в помятой несвежей форме быстро и умело расчистили себе дорогу и, подхватив под руки, поволокли заголившуюся, растрепанную и кусающуюся Плашину куда следует.

Петр Прохорович узнал о смерти Людмилы от дармоеда Минченко.

— Я уже позвонил в столярную, чтобы там т арупобыстрей оформили и в гараж насчет грузовика, — отрапортовал дармоед шефу.

— Правильно, Минченко, так и действуй. Надо телеграмму в Тирасполь дать, разыщи адрес. Впрочем, всё равно теперь, успеют или не успеют приехать родичи. Вечером займёшься телеграммой. А ты к аменюка, Минченко!

— Это вы о чем, Петр Прохорович?

— Ну, как у тебя повернулось ляпнуть такое бездушное, — «звонил, тару заказал», а?.. В цехе хоть будь человечнее, а то ходить тебе битым когда–нибудь за чёрствость свою долбанную.

Когда–то, ещё до войны, работал Минченко под началом П. П. на разных мелких должностях в органах, как всякий тупица, больно переживал свои неудачи по службе и тайно завидовал взлёту Петлюка. Самый большой свой личный подвиг Минченко совершил, участвуя с П. П. в ликвидации врагов народа в подвале облуправления НКВД в 1941‑м и в уничтожении нового здания управления путём поджога…

После изгнания из системыв 1956‑м году и выхода на неплохую пенсию он, ещё не старый конь, не смог найти себе места в гражданской упряжке и его, чуть было не свихнувшегося от водки и от баб шалопая, подобрал и трудоустроил к себе в цех опять–таки Петлюк. Минченко смертельно боялся Петлюка, так как считал, что «много знает», а за такое знание часто бывает секир–башка, но избавиться от непрошенной опеки шефа не решался. Все–таки оба — действующий резерв. Не имея гражданской специальности, пришлось подвизаться на ниве снабженческой, благо нива эта плодородная переносила любые сорняки. Поэтому невинное кокетливое замечаньице шефа повергло его едва ли не в ужас.

Петлюк действительно подумывал одно время избавиться от Минченко, справедливо полагая, что дурак опаснее врага, но удобный момент упустил, а теперь счёл за лучшее, чтобы многознающий дурак находился всегда на виду.

— Как понимать ваши слова, Пётр Прохорович? Не лишайте, прошу вас, премии за истёкший месяц, нечаянно я ведь оговорился, знаю, что чуткость сейчас к людишкам проявлять указание есть, исправлюсь.

— Хам и глупец. Не от меня битым ходить будешь, а от гегемона. Так вот болтонёшьзавтра насчет тарыпри работягах, кто–нибудь и вправит ряшку тебе, и, учти, правым его сочтут. Ну, иди. Созови ко мне, как обычно, мастеров смен, главного инженера и прочих.

Минченко охотно удалился, а Пётр Прохорович задумался. Он старался взвесить, к каким последствиям приведет нелепая смерть работницы и не может ли это хотя бы косвенно пошатнуть его в седле.

Навещали её? Навещали! Бюллетени оплачивали? А как же! Похороны за счет цехкома? За счет цехкома! И вообще, при чём тут начальник цеха, недосуг ему в голове всё держать. Да и ореол мученицы ей подружки создали. Кто она, в сущности? Потаскушка обыкновенная. Вступила в связь с неизвестным типом, не расписалась даже. Развратничала, по морде видно. Замечал её Петр Прохорович, когда в цех поступила, пухленькая такая мордаха, аппетитненькая, сам бы непрочь сладким побаловаться, если бы где за городом подстерег да чтобы не знала, что вместе работают. Проститутка юная, одним словом, чего её жалеть. Четвертак цена. Все они сейчас такие в связи с ослаблением идеологической работы, стиляги. Ну, нагуляла, так если разобраться, с кем не бывает, ничего особенного, и нет основанийдраматизировать положение…