Олег Зоин - Вчера

Светёлку занял командир взвода и смешная девушка в гимнастёрке, таких же хэбэшных бриджах при хромовых сапогах и с невиданными наушниками на голове. Командир и связистка непрерывно сидели у рации, что–то слушали, записывая, и кричали в ответ… К ним непрестанно забегали бойцы, о чём–то говорили, зачем–то то и дело переходя на крик, иной раз с неупотребляемым на хуторе матом.

Бабуля выпросила у гостей для меня право спать в моём закутку за грубой, поэтому я там и околачивался после обеда, прислушиваясь и приглядываясь к оперативной работе связистов.

Когда стемнело, дедушка с бабулей стали основательнее чем обычно, собирать на стол в кухоньке, чтобы вроде как пригостить и связистов. Бабушка отварила в большом казанке полведра картошечки, достала из погреба свежего засола огурчиков–помидорчиков, подоила Астру, угромоздив на приставленном к столу ящике глэчик с парным молоком, а дед нар езал кусками вместо хлеба густо сваренную мамалыгу.

Связисты, командир взвода лейтенант Долгих Евгений и его радистка, оказавшаяся, если без наушников, милой девушкой Таней и нас трое, с грехом пополам расселись у стола. Освободители тоже не остались в долгу, а открыли большую банку американской тушёнки, лейтенант выглянул во двор и чего–то крикнул ужинавшим под грушей бойцам. Один из них сбегал к полевой кухне, замаскированной в садике у Шаповалов, и принёс полведра ароматной пшённой каши.

Каганециз 37‑миллиметровой снарядной гильзы давал ровно столько света, чтобы не пронести ложку мимо рта. Всё было необычайно вкусным да и отсутствием аппетита никто из нас, похоже, не страдал.

— Так и когда же войне конец? — Спросил деда, пользуясь случаем поговорить со знающими людьми.

— Скоро, дедка, уже немного осталось. Как Берлин возьмём, так и точка будет. На лбу у Гитлера, — смеясь, успокоил дедушку лейтенант…

После ужина народ засобирался спать. Лейтенанту Евгению досталась бабыдедовакровать в светёлке, а Таня ушла к соседям Панасенкам, где расположился медвзвод, там с медсёстрами ей было сподручнее. Дедушка с бабушкой, кряхтя, потому что сто лет не лазили, залезли на печь, что в кухне, а я, понятно, притаился за грубойв светёлке. День был так плотно набит интереснейшими событиями, что я уснул, как убитый…

Утром бабушкина строгость ослабела, и я получил возможность обследовать двор, садик и огород насчёт расположившихся и у нас и в соседних дворах солдат Советской Армии — освободительницы.

Почти в каждом дворе в палисадничке или садике угадывались громады машин и танков. По сельской улице, вздымая тучи пыли и распугивая клушек с цыплятами, гремели «Студебеккеры» с пушками на прицепе, полевые кухни, «ЗИС‑5» нагруженные доверху добротными ящиками с боеприпасами.

Я несмело подошёл к «Студебеккеру», спрятанному в нашем садике. Машина источала волшебный, редко встречаемый мною ранее, аромат бензина и моторного масла. Кузов машины, оборудованный фанерной будкой, представлял собой настоящий дом на колёсах.

Задняя дверь кузова была открыта и в проёме сидел боец, вольготно свесив наружу ноги в сумасшедше начищенных кирзовых сапогах. Он улыбнулся мне, подморгнув левым глазом, и кивнул головой в смысле «Подойди поближе!» Я сделал робкий шажок вперёд.

— Не робей, паря, — сказал боец, продолжая набивать пулемётную ленту патронами.

— На вот, понюхай! — зачем–то предложил он мне и протянул пару соломенного цвета патронов.

Я осторожно понюхал патроны и аккуратно отдал их бойцу. Запах меди, хотя и слабый, чувствовался отчётливо. Такого запаха я раньше не встречал.

— А теперь понюхай и посмотри вот эти, — продолжал просвещать меня красноармеец, передавая пару вроде таких же патронов, но уже более сильного, красно–морковного цвета. Я удивился, понюхав, что и запах у них был несколько другой, более металлический.

— Так вот запомни, пригодится в жизни, гильзы первых патронов сделаны из нашей, советской меди, а те, что я давал второй раз, из американской, союзнической. Вроде ничем, кроме запаха и цвета не отличаются, а всё–таки, приятно, что Америка нам помогает. Тебя как зовут, мужик?

— Сенька, — ответил я почти неслышно.

— Ага, Симеон, значит. Знатное имя. А меня попроще зовут — Андреем.

Он легко спрыгнул на землю и протянул мне огромную, твёрдую как дубовая кухонная доска в бабушкином посудном закутке, ладонь. Моя лягушачья лапка утонула в тёплой несгибаемой ладони.

— Значит, так, Симеон, приходи после обеда, я тебя научу из пулемёта стрелять, пригодится в жизни… — сказал дядя Андрей, улыбаясь.

Под вечер, загнавши Астру, пасшуюся на привязи у нашего огорода вдоль Чавки, я опять приблизился к «Студебеккеру» связистов. Дядя Андрей увидел меня через открытую дверь кузова и приветственно махнул рукой.

Отложивши бобину, на которую отматывал телефонный кабель с огромной катушки, стоящей на полу кузова, он потёр–потряс ладонь о ладонь, как бы стряхивая пыль, и спрыгнул на землю.

— Ну чё? Постреляем? — Спросил меня, похлопывая по плечу.

— Угу… — промымрил я, никак не представляя, что мне предстоит.

— Тогда пошли!

Дядя Андрей повёл меня к соседям, Балэнкам, в садике которых тоже пряталось два « Студера». Но эти машины, в отличие от нашей, с прочным железгым коробом. были просто покрыты вылинявшими брезентовыми тентами, натянутыми на каркасы.

У машин скучал, ковыряясь в носу, часовой с карабином без штыка. В глубине кузова первой машины громоздились оружейные ящики и просто навалом куча чёрных с коричневыми прикладами автоматов и пулемётов. Впрочем, я вначале даже боялся проявлять любопытство и рассматривать открывшийся моему взору арсенал. Было почему–то страшно так, что ноги дрожали.

— Колька, — обратился дядя Андрей к бойцу, который находился в кузове и протирал тряпьём какие–то железяки, — подай–ка Дегтяря и одну тарелку… Из Сеньки человека делать буду!..

Колька нехотя оторвался от дела, выбрал, я так думаю, обещанный пулемёт и закрепил на нём круглый магазин с патронами. Подал оружие дяде Андрею.

Тот легко, как я ложку к борщу, ухватил грозное оружие.

Мы пошли соседским огородом к Чавке. Там остановились на заросшем пахучим, но уже довольно пожухлым разнотравьем бережку, и дядя Андрей внимательно оглядел округу. Ну, там, саму Чавку, от которой к осени осталось лишь чавкающее русло, непроходимо заросшее камышом, за ней огороды следующей хуторской улицы, ставок, блестевший слева молочным блеском, стаю ворон, ругавшихся перед сном, устраиваясь на высоченном осокоре, росшем у истоков Чавки на меже огорода коваля Штанька…