Олег Зоин - Вчера

— Сегодня никуда не идем, отсыпаемся и смотрим в окно, — предложил утром Сенька. День удался — солнечный и ядреный, мороз — 15 по Цельсию. Как на фронте под Москвой в 41‑м! Там, правда, рассказывают, до — 40 доходило…

Вот уже который день Семён не ездит в Москву. Нина мотается на работу, а он в роли Обломова.

Вчера опять проспал всё на свете и встал в десять. Холодно и голодно. Поэтому встал на лыжи и побежал в пристанционный продмаг. Как раз экспедитор на розвальнях, устланных не по–советски ароматной ячменной соломой, привёз колбасу и свежайший ситничек, забивший своим тёплым домашним духом всю пристанционную площадь. Тут же неказистая лошадь по–простецки опорожнилась, накидав под себя с пяток парн ых колобков. Сенька подождал, пока мужик разгрузит товар и одним из первых взял пару буханок «горячего» хлеба и полбатона молочной колбаски.

Выйдя из магазинчика, начал было прилаживать валенки к лыжам, но рядом с ним всхрапнула лошадь, обдав родным с детства выдохом домашней скотины. Из ноздрей животины продолжали, как из маневрового паровозика, струиться клубы пара, расходясь в воздухе тёплыми белыми облачками. Лошадь слегка повернула довольно интеллигентную морду к Сеньке и уставилась коричневым глазом на холщовую хозяйственную сумку, куда он упаковал хлеб и колбасу.

— Ну что же ты, бедная? Не кормят тебя прохвосты, не заботятся…

Он прислонил лыжи к уродливому пристанционному клёну и вытащил всё ещё тёплую буханку. Отломил горбушку, поднёс к губам, с которых неопрятно капала слюна, и угостил сивку–бурку. Она, благодарно моргая веками, быстро оприходовалаугощенье, смахнув розовым языком.

Сенька не успел и оглянуться, как скормил буханку. Лимонина холодного зимнего солнца скромно освещала площадку у магазина. Пригоршня вечно голодных суетливо–деловитых воробьёв старательно рылась в лошадином добре.

Хозяин кобылки вышел с накладными в руках, сунул их за обшлаг латанного–перелатанного «служебного» тулупчика и беззлобно сказал Сеньке, прилаживавшему лыжи:

— Понравилась? Могу, энто, одолжить на одну ночь! Дорого не возьму!..

И заржал идиотским прямо–таки лошадиным смехом. Скотина!

Справившись, наконец, с лыжами, Семён, напевая «и, как один, помрём в борьбе за это», шустро побежал в ихнее с Нинкой логово.

Дни и ночи побежали гурьбой. Нина сама, не доверяя будильнику, встает часов в шесть и убегает на станцию Снегири к первому поезду на Москву, иначе уволят за прогул, а как тогда жить?

Часов в десять–одиннадцать просыпается, по–обломовски нежась под двумя одеялами, Семён. Греет на электроплитке чай, дожёвывает, что осталось с вечернего пира. Затем встает на лыжи и в лес. Часа три пропадает в лесу, благо морозы стоят небольшие — не крепче минус 10-ти градусов. Придя домой, отдыхает пару часов и начинает основательно топить печь. Эта процедура включает в себя колку дров и их заноску из дровяника. Часам к семи, уже в полной темноте, идёт на станцию встречать Нину. Все–таки, вдвоем интереснее и, пока болтаешь, добегаешь до ихнего домика за двадцать минут. Затем ужин, в основном консервы и готовое типа колбасы, но иногда Нина приносит несколько отбивных из своего заведения на Маросейке, и это бывает восхитительно вкусно! Затем наступает наиболее интересная часть семейной жизни. Однако, занавес, господа!..

Месяц в Снегирях стал для влюбленных молодожёнов заслуженным медовым месяцем. Морозными вечерами пригородный поезд за сорок пять минут дотаскивал их от Покровского — Стрешнева до Снегирей. Затем полчаса ещё они топали, утопая в снегу, на окраину поселка, и только сосны, такие красивые на морозе, скрипели вдоль шоссе, как будто сочувствуя их зябкости и одиночеству в ночной зимней заброшенности Подмосковья. И они спешили в свое дачное логово, волоча онемевшими и полузамёрзшими руками авоськис немудрёным, но таким драгоценным грузом — буханка хлеба, бутылка вина «777» и всё такое прочее к чаю.

33‑е марта 1957 года. Так странно Семён обозначил дату в дневнике, чтобы подвести итоги марта, потому что он этой записью обозначил не конкретный день, а итог месяца. Конечно, многое уже забыто в потоке дней, но основное — нате вот, кушайте, читатели дорогие! Правда, прочтёт ли когда–либо хоть кто–нибудь эти бестолковые заметки или пойдут на растопку печи, а то и на правое дело хмурым студенческим утром вместо газеты «Правда»…

Короче, место в эмгэушной общаге на Стромынке Сенька про всякий случай не сдавал, практически постоянно ночуя у Марь Степанны. Да всё чаще и не в одиночестве. Любовь дело приятное, но требует удобств. А тут бабулька за ширмой…

Никак не решить жилищную проблему. А ведь ещё надо и на лекциях в МФИ иногда показываться… Грозят изгнанием, генерал Морозов зациклился на исключении Сербы. Так получилось, что рай на даче в Снегирях кончился в начале марта, даже не дотянули до 8‑го Марта. Семён подозревал, что Валюха Кащенко сама решила устроить на даче на Женский День оргию. Возможно, ей попал на крючок какой–нибудь бедолага. Она сама его разыскала в финансовом и без всяких объяснений забрала ключ. Валентина и Семён вместе съездили за его и Нинкиными вещами. Увы!

В воскресенье десятого марта, когда Серба совершенно выбился из сил и опять стало барахлить сердце, Нинка поехала с ним на Ленгоры, и они попытались как–то пройти в высотку. Людка Ксенюшкина пообещала вынести пропуск одного аспиранта. Пропуск она вынесла, но Семён был грязен, небрит и вызвал подозрение даже у вечно сонных тёток на боковом входе. Короче, чужой пропуск забрали, а он позорно бежал.

Втроем бедолахи расположились на скамейке недалеко от учебного ядерного реактора физфака, у покрытого жухлой травой холма, под которым монстр и был наивно упрятан, и где неподалёку бестолково переминался с ноги на ногу часовой. Было часа два дня и отличный теплый солнечный почти весенний день, ну градусов 12–15, а на солнышке, да в хорошем обществе…

Однако вдруг у Сеньки начался какой–то странный озноб и по рукам пошла непонятная красная сыпь. Посоветовавшись, решили вызвать скорую, чтобы попытаться лечь в больницу и там хотя бы, пока разберутся и выгонят, отоспаться и восстановить силы. Скорая на диво примчалась минут через двадцать. К ее приезду Семён картинно улегся на скамейке, а его верные девочки скорбно утешали страдальца, рассказывая эмгэушные сплетни. Врач выслушала их трепетный рассказ (больной глубокомысленно молчал, изображая то ли дистрофика, то ли глухонемого), нащупала пульс, внимательно осмотрела сыпь на кистях рук и велела забираться в карету. Он не стал отнекиваться, кратко попрощался с подругами и умчался во владения Минздрава.