Олег Зоин - Вчера

Ещё через два дня нас с Володькой отозвали с фронта борьбы за здоровье нации и бросили на погрузочно–разгрузочный фронт. Впервые со дня призыва нам предстояла командировка за периметр дивизии. Подошла утром бортовая «ГАЗ‑51», в кабину сел лейтенант, мы с Володькой залезли в кузов на кучу пустых мешков и понеслись в сторону городка Борзя, в котором когда–то гнусные японские самураи в паровозной топке сожгли бессмертного героя Лазо. Это уже совсем близко от границы, на которой расположилась станция Даурия. За три часа добрались до пункта назначения. Эта самая Борзя оказалась прекрасней, чем Париж, хотя мы и не имели возможности их сравнить.

Быстро в каком–то складе нагрузили сорок мешков сахара в обмен на порожние, укрыли брезентом, и тут лейтенант проявил несвойственную советскому офицеру мягкотелость и разрешил нам пройтись по городу минут 20. Мы не только прошлись, но и сумели купить две бутылки пива. Сам он тоже побежал по магазинам выполнять поручения любимой жены. Ну, где двадцать, там и тридцать. Вернулись мы к машине через час, а лейтенант припёрся еще минут через сорок. «Где вы лазите," — нашелся он, — «я вас больше часу повсюду ищу!» Городок состоял из трёх продольных и двух поперечных улочек, которые прекрасно просматривались из центра, от неизменного Ильича.

После захода солнца сильно похолодало, что здесь не редкость, и на обратном пути нам очень пригодился брезент, которым был укрыт сахар. Он укрыл и нас. Мы бережно приобщались к драгоценному пиву, заедая от припасённой буханки свежего борзинского хлеба и пели песни. Домой в расположение добрались уже затемно.

10 июля дивизия вернулась с учений, но всех слабаков оставили при хозвзводе до конца действия льготных справок, то есть мне предстояло курортничать по девятое августа.

К середине июля у меня созрел дерзкий план побега из армии. Затем я снова побывал дома у Анатолия и обрадовал их тем, что Нина дала, мол, телеграмму о том, что взяла на период Фестиваля отпуск и приедет поездом числа 25‑го на две недели, пока я относительно свободен и на легком труде. Они согласились, чтобы она пожила у них, обещали дать нам комнату с почти новым диваном.

Числа двадцатого я попросил у Анатолия гражданскую одежду, чтобы сходить на разъезд узнать расписание поездов, а также в этой одежде встретить жену и проводить после побывки. Он дал мне штаны, разношенные туфли, рубашку в клеточку, спортивную курточку мрачного провинциального цвета и серую, почти ленинскую, кепку, а также пару носков.

Володьке я заправил, что жду в гости жёнушку из самой Москвы, чему он очень позавидовал, прямо–таки расстроившись. На следующий день, попросив Володьку подстраховать меня, пока я слиняю на полдня, чтобы смотаться на разъезд узнать расписание и всё такое прочее, я после обеда переоделся в пролетарскую робу Анатолия и отправился пехомна станционный разъезд. Хорошо, что при выходе из посёлка не было никакого КПП. Через два часа пути я достиг разъезда, осмотрел навес, заменяющий вокзал, и запертую будочку кассира и за несколько минут изучил и расписание и ситуацию. По нечетным числам в сторону Большой земли с двухминутной остановкой на разъезде в 16.35 следовал только один пассажирский поезд «Даурия — Чита». Никакой милиции или военных патрулей на разъезде, конечно, не было ввиду полной ненадобности.

Денег у меня было припасено 184 рубля, что, по подсчетам, уверенно хватало добраться до Москвы, если пользоваться плацкартными, а ещё лучше общими вагонами. Итак, час Икс приближался. Я написал Нине и отправил авиа большое письмо, в котором подробно описал свои невзгоды за последний месяц, подводя её к мысли, что это испытание не для меня, что я два года не выдержу.

25‑го июля я вновь попросил Володьку меня подстраховать, сказав что иду на разъезд уже встречать жену и что будем с ней ночевать у Анатолия, примерно в половине второго взял авоську с кое–какой едой, нинкиными письмами и прочими личными вещичками и потопал в сторону разъезда, в сторону, как я думал, свободы.

Задуманное совершилось через три часа буднично и просто, как всё гениальное. В 4.15 пополудни пришла кассирша, открыла будочку, продала до Читы три билета, один мне, а ещё два каким–то смурным сельским бабам из пристанционного посёлка или из другого какого ближнего села, и вышла на свежий воздух с колченогим стулом и села щелкать семечки в ожидании поезда. Вскоре подвалил даурский экспресс. Я вскочил на подножку нужного вагона, всё ещё не веря в правдивость всего происходящего. Но лязгнули грязные вагоны и поезд медленно покатил, подчиняясь окутанному смрадным дымом паровозу, в Читу.

Прохладное континентальное утро я встретил в читинском вокзале. Вышел, поеживаясь на площадь, купил в гастрономе полкило одесской (бывшей еврейской) колбасы, бутылку кефира и мягкий ароматный батон. Уселся на скамью в ближайшем сквере и с аппетитом позавтракал. Это был, поверьте, завтрак свободного синьора. Потом снова зашел в вокзал, изучил расписание и взял билет до Омска на вечерний поезд. На Москву в связи с Фестивалем билеты не продавались. Да и на случай, если меня будут искать в поездах, то наверняка особое внимание уделят именно поездам, идущим в Москву, зная что у меня там молодая жена. Я знал по рассказам, как изобретательно ищут дезертиров и, как правило, быстро находят. Воинская часть посылает в поиск лучших следопытов–разведчиков. Я полагал, что меня хватятся только сегодня часов в одиннадцать, а так как я при хозвзводе, то могут и вообще ещё не среагировать.

У нас в дивизии, конечно, бывали случаи пропажи солдат в форме самоволки, но это никого особо не пугало, так как бежать некуда, а самовольщики убегали в гражданскую часть офицерского поселка, состоявшую из полутора десятков частных домиков. В каждом втором жила или вдова или разведёнка, матери–одиночки, которые имели помногу детей и форменным образом бедствовали, так что за банку тушонки или пару банок сгущёнки иногда ребята отрывались на пару–тройку суток у этих понятливых и практичных матерей–одноночек. В части гуляк терпеливо и тактично ждали, обыска в поселке при самоволке до трех дней включительно не делали. Это негласное мудрое правило знали все, кому не лень, и парни возвращались сами, изможденные, но повеселевшие. Их после всего дней на десять препровождали на дивизионную губу.

Пока выдалось свободное время, я пошёл погулять по Чите, про которую мне много рассказывал мой дед Калистрат Гордеевич Евтушенко. Раза три видел патрулей, но орлиное зрение выручало, и я заблаговременно переходил на другую сторону улицы и нырял в ближайшую подворотню или в магазин. Наконец, залез в общий вагон продымленного состава и покатил в Омск.