Олег Зоин - Вчера

За длинным столом непрерывно проводились шахматные баталии. Однако двух досок на всех нехватало и часто приходилось лишь наблюдать виртуозную игру пары евреев, крупных торговых работников, один из которых имел сифилис мозга в последней стадии и поэтому совершенно не боялся подтверждения вменяемости и передачи дела в суд, он считал, что его дни сочтены и до зоны он уже не дотянет.

Другой, молодой парень, сотворивший что–то страшное, кажется поджог парткома с попутным убийством важного начальника, и почему–то ожидавший за это расстрела, на допросе впал в кому, и его привезли в Серпы скрюченного, как младенца, и без сознания. Однако советская медицина не оставила его своими заботами. Чудика принудительно кормили через зонд, пичкали химией и таки добились приведения в чувство. Но лишь затем, чтобы признать вменяемым и отправить по назначению за высшей мерой…

Я «подружился» с одним молодым, моих лет, вольнонаёмным санитаром Сашей Ивановым. Думаю, что он работал от ГБ, втираясь в доверие к пациентам. Его легенда была такая, что он студент–медик, подрабатывающий в Серпах на пропитание. Поскольку в НИСПИСе случайных людей не было, то и он наверняка выполнял какое–нибудь комсомольскоезадание. Я это понимал, но сделал вид, что поддался на его обаяние. Он выражал восторг от моих стихов и охотно брал их якобы для того, чтобы поместить в андерграундных журналах, расплодившихся, по его словам, в Москве после Фестиваля.

Меня несколько раз водили на показ студентам–психиатрам, проходившим в Серпах практику. Какая–то кандидат медицинских наук Зоя Федоровна то ли Серебрянская, то ли Серебряковская приводила меня в небольшой зальчик со сценой и просила рассказать студентам суть моего метода питания человечества через охлорофилленую кровь, как это описано мною в фантастической повести «Препарат 23». Я принял правила игры, понимая, что она творит на моих глазах большую науку, и выдал им красочное описание зеленых людей, как предлагаемую мною альтернативу перенаселению земного шара в пику людоеду Мальтусу. Имел большой успех и массу дополнительных вопросов…

Однажды Нина передала письмо от мамы, в котором та описала свою жизнь. Мама, конечно, утешала меня и молилась за меня. Ещё она сообщила, что в марте умер так любимый мною дед Калистрат. Он прожил всего 78 лет и погиб от банального воспаления легких. Бабушку Фросю разбил инсульт, и она оказалась после похорон брошена всеми дедушкиными родичами, одна в нетопленной хате. Мама поехала и забрала её к себе в город…

И я почему–то очень расстроился. По вечерам подолгу вспоминал своё такое милое детство в хуторе Казачьем.

Топография хутора получилась за двести лет неспешной здешней жизни вольна и неприхотлива. Три порядка хат начинались от ставка, так называли селяне пруд, и разбрелись по обеим берегам бывшей речки Чавки.

Главный порядок, считая от колхозной конюшни, стоявшей на берегу ставка: Зоря, Крупка, Шаповал Иван, Балэнчиха (Калэнычка) и её дочка Тонька Новикова (моя бывшая нянька), затем мы, Евтушенки, дальше хата правления колхоза (в военные годы её заселяли беженцы Панасенки), переулок, ведущий через мосток на «тот берег», затем цыган Авдеенко Мусий Сулейманович (деда считал его из бердичевских, дразня Моисеем Соломоновичем), Новики, Мартыненко Трифон Трифонович и его «дижка» (необъятная, как бочка, супруга), Пэрсани и последние Кучеры в лощине с колодцем вкусной воды и хорошим садом.

«Тот берег». В первом порядке, считая от ставка: Коньки (первая хата — невестки деда Конька, затем двор самого Конька), ещё два незапомнившихся двора, затем Горовые, где–то неподалеку Тхоры (старый Тхир и его сыновья), потом переулок на мостик и проезд через бывшую речку Чавку на главный порядок, дальше ещё какой–то двор, затем Бочковский Иван Иванович, последним гнездился ковальИван Штанько, который тоже имел двор в лощине с родниковым ключом и вырастил, как и последние Новики в главном порядке, завидный сад. И держал всякую всячину, включая диковинных у нас индюков.

Второй порядок «Того берега» состоял из новоселов, недавно поселившихся кацаповиз–под Москвы, их мало ещё знали, а последняя хата, напротив Штанька, была вдового девяностолетнего деда Яшеня…

Не спится. В палате полумрак, через проём предусмотрительно снятой двери струится слабый жёлтый свет из «кают–компании». Закрываю глаза Включаю кинопроектор памяти.

Осень. Листопад. Последняя предвоенная осень. Который день занудный мелкий, но ещё тёплый дождичек. У меня какая–то простудная немочь и бабуся прописывает постельный режим. За окном светлички видны нарядные, в жёлтых и красных листьях, деревья в саду. Особенно хороши абрикосы и лиственные левитановские ковры под ними. Время к вечеру. Бабушка гремит вёдрами, собираясь за «доброй» водой в самый конец нашей улицы, к Кучерам. Я клянчу у неё принести мне что–нибудь из похода. Правда, какая она бабуля — ей минуло едва пятьдесят.

Проходит вечность. Бабуся возвращается, тяжело управляясь с коромыслом, увешанным двумя вёдрами с водой. Но мою просьбу она не забыла. У неё в руке букетик из листьев грецкого ореха и ещё какого–то диковинного дерева, растущего в саду у Кучеров. Ореховые листья волнующе пахнут. К ним она добавила несколько лимонно–жёлтых листков ясеня, что рос у нас на улице со стороны Балэнчихы — Калэнычки.

Цветы бабуся любила. У нас под окном светлички у хаты всегда росли два–три куста чайной розы. Летом они расцветали и обалденно пахли. Из её нежных лепестков «цвета чайной розы» бабушка варила немного бесподобного варенья…

Летом бабуля, несмотря на протесты деда, втыкала то там, то тут, между помидор и огурцов, на переднем плане, то есть у летней плиты, несколько астр, майоров, чернобривцев…

Ещё сюжет. Конец зимы. Видимо, мартовская оттепель. Огромная копна сена напротив кухонного окна изрядно подалась. Мы с дедом топчемся у копны, и он дергает из её нутра пучки душистого сена специальным стальным прутом с зазубренным крючком на конце. Народный инструмент называется смычка. Конечно, это от украинского глагола «см ыкать», что значит дёргать, но мой любимый антисоветский дед считает, что совсем не так, а в честь «смычки города и деревни». Я не понимаю ещё тонкостей высокой политики, но уже соображаю, что он изголяется над кем–то или над чем–то таким, над кем или над чем насмехаться не рекомендуется. Это нечто он любит называть в среднем роде единственного числа — «оно», по–украински «воно»… Да и он сам, когда смеется над собственным юмором, шутливо оглядывается…

Хотя с приходом немцев формально колхозы не были распущены, а лишь переименованы в государственные хозяйства, поля пришли в запустение, так как весной 42‑го никто не довел план посева, а без указаний из района бывшие колхозники, по привычке, ничего делать не смели.