Мордехай Рихлер - Всадник с улицы Сент-Урбан

Эйтана Джейк не видел с того дня в Беэр-Шеве. Не пересекался и с супругами Купер. Эйтан, надо думать, воевал храбро, за спинами солдат не прятался. И где бы ни жил сейчас мистер Купер, он, надо думать, не поскупился и щедро помог военным усилиям Израиля. Как и все прочие Куперы повсеместно. Наведались по этому поводу и к Джейку. К стыду своему, Джейк заколебался. Моше Даян с его киногеничной повязкой через глаз и всем прочим, конечно, герой. Причем наш герой. И все-таки… все-таки одень этого заносчивого генерала, этого героя в американскую форму, назови Макартуром, назови Уэстморлендом, и Джейк бы его запрезирал. Нет, Джейк, разумеется, чек выписал, но как-то нерадостно. Будучи евреем старого типа, евреем диаспоры, он обречен был ощущать вину при любом раскладе.

Не успел он закрыть за сборщиком пожертвований дверь, зазвонил телефон. Междугородняя. Монреаль.

— Слушаю, — сказал Джейк.

— У меня тебе плохая новость, — послышался голос дяди Эйба.

— Отец умер?

— Скончался час назад.

— Понятно.

— На похоронах будешь?

— Вылетаю утренним рейсом. Сестра там?

К телефону подошла всхлипывающая Рифка.

— Он был такой хороший человек, — проговорила она. — Такой замечательный отец!

Они там, должно быть, все столпились в кухне вокруг висящего на стене телефона. Его тетушки, дядья, все кивают головами, плачут.

— В целом мире у него не было ни одного врага! — продолжила в том же духе Рифка.

И ни одного друга.

— Завтра увидимся, — сказал Джейк и повесил трубку.

Ему даже не пришлось собираться. Все было собрано, чтобы ехать в Ньюки. Джейк позвонил в «Эйр Канада» и только успел налить себе бренди, как его снова заставил дернуться телефонный трезвон.

— Ну что, твой друг Даян умеет исполнять приказы, не правда ли?

Бог ты мой, Гарри!

— Ты знаешь, где он только что опыта набирался?

— Нет, Гарри. Просвети меня.

— В Южном Вьетнаме! Ездил туда учиться применять напалм. У таких специалистов, как генерал Уэстморленд и вице-маршал Нгуэн Сяо Ки. А начинал когда-то рука об руку с британской военной полицией. В двадцатом, терроризируя арабов в деревнях.

— Гарри, горе ты мое, неужто участь еврейских детей тебя не заботит?

— Меня заботит участь детей рабочих, где бы они ни были, а реакция мне ненавистна, откуда бы ни пришла. Израиль поддерживал французов в Алжире в пятьдесят четвертом и поставлял оружие португальской администрации Анголы. Скажешь, израильтянам нужна радикальная земельная реформа? Они озабочены перераспределением собственности? Не смеши меня! Сионисты избавились от арабских феллахов и пойдут на все, лишь бы те не возвратились.

Оборвав словесный понос Гарри, Джейк сообщил ему, что едет в Монреаль; будет отсутствовать неделю. Да, да, можешь пока распоряжаться в доме, черт с тобой. Ключ оставлю под ковриком.

Джейк позвонил Нэнси, рассказал о случившемся и обещал, что позвонит из Монреаля сразу после похорон.

А все же Иззи Херш продержался дольше шести недель. В последний раз Джейк виделся с ним ровно два месяца назад.

Стакан воды с влажным ватным тампоном на краешке стоял на старом, дребезжащем комнатном кондиционере. Воду в стакане бабушка Джейка меняла потом каждое утро. Вода нужна душе ее сына — чтобы, если та в лихорадочных метаниях вдруг вернется, мучимая жаждой, могла бы утолить ее. В маленькой скромной квартирке покойного Иззи Херша было душно. Слишком много туда набилось людей. Пахло потом Хершей, постаревшими нездоровыми телами этих взъерошенных мужиков, что разговаривают с визитерами в крошечной коробочке гостиной. Тогда как вдова отца Фанни, бабушка Джейка, его сестра Рифка и тетушки принимали соболезнования в спальне, откуда рак, угнездившийся в почке, опутав тело Иззи Херша щупальцами, тащил и тащил его в могилу.

Чуть раньше, когда Джейк, совершенно изможденный после шести часов непрерывного потребления джина, вышел из самолета в аэропорту Дорваль, у таможенного барьера он сразу заметил Герки — тот нетерпеливо вышагивал взад-вперед.

— Как долетел? — вместо приветствия рявкнул Герки.

Джейк пожал плечами.

— Как семья?

— В порядке.

— Что жена — все такая же красотка?

Да пошел ты!

— Умер-то он легко. Хочу, чтобы ты знал это.

Когда уселись в его «бьюик» с кондиционированием воздуха, Герки вдруг озаботился:

— Галстук, смотрю, у тебя хороший. А то переодень…

— Чего?

— Мы же отсюда прямо к Пеперману!

А, похоронное бюро, понятно.

— Тебе же его там почикают бритвой! Положено, сам знаешь.

Шел бы ты к черту, Герки.

Бабушка в больших ботинках, с лицом дубленой кожи и животом как пустая, уже ненужная кошелка (и то сказать: четырнадцать детей выносила), дура Фанни, решившая перерыдать Рифку, и угрюмые, затянутые-перетянутые тетушки соообща стенали так, что их вопли, разносясь по залу прощаний, заглушали надгробную речь раввина. Родичи-мужчины (братья — родные, двоюродные и так далее, а также прочие племянники), стоя за их спинами, мрачно взирали на гроб, думая кто о чем: этот давно терпит приступы, о которых ему говорят, будто у него язва желудка, а тот и вовсе ждет уже результатов биопсии.

Всю свою жизнь Иззи Херш носил костюмы с чужого плеча, а ботинки покупал на распродажах; казалось, даже гроб теперь ему не совсем в размер. Словно он и его приобрел по случаю.

Раввин был краток:

— Мне не хватает слов, чтобы достойно выразить печаль, которую я с вами разделяю. Даже при том, насколько еврейский закон ограничивает круг тем, рекомендуемых для обсуждения скорбящими, я в своей речи, пожалуй, слишком скуп. Но почему? А потому, что скорблю вместе с вами по Иззи Хершу, который всю свою жизнь, все ее дни и годы каждой порой дышал еврейством, этаким настоящим идишкайт — многообразным символизмом нашего народа, — в чем поощрял и нас. Будем же хранить светлую память о его прекрасной, широкой и истинно еврейской душе, и пусть память о нем вдохновляет нас на то, чтобы стремиться превзойти его в том добром, что в нем было…

Пока ехали в лимузинах, женщины притихли, зато на кладбище у них словно открылось второе дыхание, и они сызнова начали причитать, уже нисколько не сдерживая рыданий. Бедняжке Фанни, чье положение в семейной иерархии стало теперь как никогда шатким — всего-навсего вторая жена плохо застрахованного, почти что нищего мужа, да еще и падчерица ее терпеть не может, а пасынок, так тот и вовсе чуть не иностранец, — больше всех нужно было выказывать усердие. Уж точно больше, чем тетке Софи, над которой сын, двадцатидвухлетний красномордый толстяк Ирвин заботливо держит зонт. Стоит в сдвинутой на затылок соломенной шляпе с пестренькой лентой и во все глаза смотрит на Джейка. Джейк пронзил его взглядом, и тогда Ирвин еще сильнее покраснел и отвел глаза, бровями изобразив мольбу и раскаяние.