Леонид Корнюшин - Полынь

К сорока пяти годам жизни он имел все, что должно быть у наделенного значительными возможностями человека, — большую квартиру, дачу, машину, и были хорошо пристроены в институты дети, — так что теперь Павлюхин был вполне доволен собой: он добился всего.

Сейчас он хвалил себя, что взял вещмешок, который ему очень пригодился, и чувствовал свое превосходство над этими людьми, которые не умели жить.

«Я сильней, чем вчера, а это хорошо», — подумал Павлюхин утром, проснувшись и затягивая штаны на прежнюю, обычную дырочку ремня. Начинались вторые голодные сутки.

Подопригора медленным взглядом повел по лицам, хотел что-то сказать ребятам, подбодрить и раздумал: держатся спокойно. Он пошел снова впереди, а они тронулись за ним цепочкой.

Но Подопригора вскоре остановился, по-кошачьи вглядываясь в пустынный горизонт. Солдат задрал голову: над ними лишь плавало, как недозрелый подсолнух, негорячее солнце.

— Лобов пошлет именно «Яки», — сказал Подопригора. — У них слабый мотор — далеко не услышишь. Надо раскладывать и оставлять за собой костры.

Через полчаса они оглянулись: за их спинами в тундре одиноко темнел дымок.

…Павлюхин испытывал упругость своих ног, в груди по-прежнему хорошо билось сердце. Широко вдыхая чистый воздух, он думала «Ничего, спокойно только. Каждый рождается, чтобы ходить по своей дороге, получать, что дает жизнь. Главное, ни в чем не нарушать закона, остальное в самом человеке, все для него и в нем же умрет».

Часа через полтора он сказал себе: «Думать надо тоже меньше. Надо силы копить, а когда думаешь — тоже опустошает».

— Запеть можно? — спросил солдат и посмотрел на Подопригору. Тот подумал и кивнул головой.

Солдат откашлялся, прилаживаясь, потрогал рукой свою длинную шею, убеждаясь, на месте ли она, вскинул голову и запел неожиданным для его роста тенором:

Чистяков вспомнил, как эту песню пели по радио, пели нежно и таинственно, — солдат же пел по-своему, высоким, однообразным голосом.

Когда солдат кончил, Подопригора, посмеиваясь, похвалил:

— Просто в Большой театр человек просится.

— У него талант горшки выливать, — сказал, усмехаясь, Чистяков.

Солдат опустил голову, смущенно потрогал вихор волос. Лицо его еще дышало песней.

«Люди не умеют себя сохранять. Болтуны. Все разговаривают, даже поют», — подумал Павлюхин. Он немного отстал, чтобы его не раздражали голоса, — так он шел легче и ходче.

Расстегнув ворот гимнастерки, солдат поглядел на тундру, пошевелил ушами и сказал:

— Не надо думать о еде. Нас на походе учили.

— Мысль верная, я ее поддерживаю, — согласился Подопригора.

— Спой еще, — попросил Чистяков и посмотрел вдаль. Тундра тянулась к самому концу света, унылая, однообразная, — хоть рыдай от голода и тоски.

Солдат снова встряхнулся.

— Можно, — сказал он, — это можно.

Он рассмеялся, расширил глаза и ноздри и вытянул высоким прерывистым голосом:

Подопригора потер щеку, подумал: «Вот человек… посмотреть — оглобля, в цирке выставлять, а в душе — золото».

Солдат кончил песню и сказал деловым голосом:

— Я знаю триста пятьдесят частушек.

— Ты их учил, что ли? — поинтересовался Подопригора, продолжая смеяться одними губами.

— Сами запомнились, — фыркнул солдат.

— Феномен, — сказал Чистяков.

Уже за полдень снова постукал по горизонту гром. Но туча, нависшая было с юга, ушла. Зажгли еще один костер.

Люди легли на землю, ловя разинутыми ртами редкие капли. Влага бесследно исчезала в траве, огонь не тух, а дымил. Подопригора посмотрел внимательно вокруг: почва лежала сырая и низкая — должна быть вода…

— Ждите здесь, я осмотрю, — приказал он.

Вернулся минут пятнадцать спустя с мокрым лицом и волосами, весь сияющий, радостно сообщил, отбиваясь от гнуса:

— Озерцо гнилое, а пить можно. Тут рядом.

Чистяков сорвался и побежал — с утра мучила жажда, а голод жил в них еще притупленно, будто во сне.

— Иди шагом! — сердито крикнул Подопригора. — Никаких резких движений! Я запрещаю. Сколько можно повторять?

Ржавая с прозеленью вода лежала сонно в маленьком, оплетенном кустарником озере. У берега тесным дремучим забором густилась осока.

Солдат снял сапоги, разложил портянки, от которых опять запахло его едким потом, засучил штаны, вошел в воду, напился пригоршнями и помыл лицо основательно. Семен положил вещмешок, сел и загородил его ногами, чтобы он меньше бросался в глаза.

— А ты чего? — спросил его Подопригора.

— Малость отдышусь, я сейчас, — отозвался он.

Когда трое вышли на берег, он влез в воду, раздвинул аккуратно жирный вонючий слой, зажал локтем мешок и долго пил с закрытыми глазами. Над озером, едва видимые, желтыми знойными пятнами перемещались комары; воздух был наполнен их тонким гудением.

Отбиться от них было невозможно. Подопригора поторопил:

— Пошли отсюда скорей!

Ноги просили отдыха. Но они не сели, боялись разомлеть от выпитой воды и усталости. Впереди была ночь для сна и голодного отдыха.

«Что со мной?» — тревожно думал Семен, вдруг испытывая сильный голод. Он сглотнул слюну, облизал языком губы. Мысленно он подгонял к земле солнце, которое несильно грело и словно остановилось в неподвижном небе. Ему хотелось, чтобы скорей пришла, легла черная ночь и все исчезло бы из видимости.

Солдат накрыл себя, Подопригору и Чистякова своей шинелью. А Семен лег, как обычно, немного поодаль, покопошился и затих. Солдат подгреб под спину рукав шинели, подогнул коленки и прислушался к своему организму. В нем свершалась какая-то таинственная работа, которую он не мог понять и не чувствовал никогда раньше. Прежде, в той жизни — ее он уже отделил от теперешней, — не было того, чтобы он не ел двое суток. Значит, это было новое в его жизни, и организм вырабатывал свой иммунитет против голода.

«О еде действительно надо не думать, это хуже, — решил солдат, — мысли о еде гнусно действуют».

Но оттолкнуть эти мысли было очень трудно, просто невозможно. Воображение рисовало кольца колбасы, пахучие котелки с гречневой кашей, горы котлет, окороков. И он снова начал прислушиваться к себе. В желудке сосало и тихонько булькало, а все остальное тело наполнялось непонятной легкостью, словно должен был оторваться и полететь. «Скверно, конечно, что становлюсь таким пустым, — подумал он, стараясь осознать свое состояние, — но это ничего, еще хуже будет. В войну, говорят, не то еще было».