Леонид Корнюшин - Полынь

Лежали под низкой ржавой ольхой, подстелив под себя охапки мха. Он хрустел под боком, пах вечной мерзлотой и неведомыми, укрытыми туманом болотами, кишевшими неистребимым гнусом.

Прямо над ними зажглась острая, сопровождающая их каждую ночь звезда. Сквозь облака промигивало далекое и призрачное северное сияние. С той стороны, где был в безмолвии океан, тянуло ощутимым в эту ночь холодом. К югу небо сползло в густую тьму. Там, рассекая ее пополам, пастушьим кнутом стегала молния. Над тундрой полыхали, злобясь, уродливо распахивая небо, последние грозы. Лето заметно начинало, видимо, катиться на избыв, побаловав здешние места добрым солнцем. Где-то, уж не так далеко, затаившаяся как старая волчица, поджидала осень.

Подопригора укрыл Чистякова своей тужуркой, и тот вскоре засопел уютно над его ухом. Сам он лежал, охваченный вязкой тиной дремы, и, запрокинув лицо, смотрел в пестрое светлое небо. Еще с вечера он решил дать ребятам лишь короткую передышку, часа три, не больше. Их высасывал не сон, а голод, и он все время толкал не вперед, а вниз, к земле. Требовалось сопротивляться.

Подопригора с радостью прислушивался к дыханию Чистякова. Пусть хоть маленько поспит, за него он больше всего боялся. Парень тонкий, женственно-мягкий, не нюхавший беды, он мог сгореть за каких-нибудь четыре-пять дней. Теперь Подопригора чувствовал: как и в нем самом, в Константине одна убывающая сила сменялась другой, запасной, как у бегуна или пловца при втором дыхании.

Солдат тоже не спал, пошевелился. Тело его на земле было раскинуто длинно и нескладно.

Подопригора попросил у него:

— Дай закурить.

Солдат вынул из кармана махорку, обрывок газеты и спички.

Подопригора жадно втянул в себя кислый и едкий дым. Солдат сказал:

— На куреве тоже можно держаться.

— Вряд ли. Скорей привычка.

Солдат что-то крепко обдумывал. Спросил погодя:

— Верховинск ничего город?

— Северный. Оленины полно.

— Я вот мозгую, из чего бы стрельнуть? Птиц много.

Подопригора, почесываясь, отозвался:

— Чем тут стрельнешь? Брось глупости.

Солдат долго думал. Подопригора встал, наломал бурьяну и запалил костер.

— Чем, чем! Тогда силок смастерим. Не пропадать же. Я знаю одного гаврика: он в войну месяц так промышлял. В лесу, правда.

— То в лесу. Там белку можно за хвост поймать.

Луну накрыл толстый настил туч, стало очень темно, прохладно и жутковато, как в заброшенном погребе. За спинами у них послышался шорох шагов. Солдат весь напружился и приник к земле. Шаги, удалившись, стихли. Около уха над кочкой пищал, скулил один ветер.

Солдат встал, согнулся углом, вматриваясь.

Подопригора сказал:

— Далеко не ходи. Ничего не видно. Тронемся скоро, как чуть туман разгонит.

Глаза у солдата были зоркие. Он отошел шагов тридцать, присел на корточки. Впереди ровно расстилалась тьма, сквозь нее, над невидимой чертой горизонта, низко слезилась тусклая зарница.

«Исчезает, как привидение», — подумал солдат. Осторожно, на ощупь, он двигался в тумане, кружил по пространству вокруг ночевки. Павлюхина нигде не было, словно провалился.

Солдатом окончательно овладело любопытство. Изогнувшись по-кошачьи, теперь он прочесывал окрестность, стараясь не натыкаться на кусты.

В кустиках он смутно увидел голову и сереющее лицо. Семен сидел и что-то колдовал около себя руками — может, по нужде, а то еще что-нибудь… Солдат приблизился и спросил шепотом:

— Что ты делаешь?

— От гнуса отмахиваюсь… — Павлюхин испуганно приподнялся, добавил мутно: — Желудок мучит, черт бы взял его совсем…

— С чего действительно? Ветру туда, что ли, надуло?

Павлюхин спросил с усмешкой в голосе:

— А ты думал: я бежать собрался?

— А мешок зачем за собой таскаешь?

— Он же маленький. Кинешь — так хрен найдешь.

— А мы беспокоимся… — недоверчиво сказал солдат. — Пропасть можешь. Жена осиротеет навек.

— Живот вяжет, прямо спасу нету, — сказал Павлюхин и скрипнул зубами.

— Гадство, конечно, в нашем положении, — согласился солдат. — Раз у меня было. Кровавым свистел.

— У меня, кажись, до того не дошло.

— Дойдет, — неопределенно, утаив в голосе усмешку, отозвался солдат.

Впереди послышался голос Подопригоры:

— Пошли, хлопцы, пора. Где вы там?

Было очень сумрачно от тумана, хоть вытягивай руки, чтобы не наскочить друг на друга. Подопригора шел, изредка подсвечивая фонариком компас.

Слышался шорох ног по росной земле, изредка — хруст кустарника или раздавленной кочки, кашель.

Ветер подул со спины, и чем-то съестным запахло.

— Вы чуете? Хлебом пахнуло, — пробормотал солдат и оглянулся.

«Чего они? — подумал Павлюхин. — Откуда это — от меня?»

Четыре тени немножко ясней проступили в густом тумане…

Мглистая и сырая дышала в лицо тундра. Брезжило чуть лишь справа, откуда всегда показывалось солнце. Гнус куда-то исчез. Трусила водяная пыль; невидимая и неслышимая, она пропитала пиджаки, ботинки. Над их головами, но очень высоко прогудели моторы. Небо не просматривалось, гул удалился, все заглохло опять, и в тишине стал слышен шепот ленивого дождя. Подопригора весь потеплел при мысли о самолетах.

Павлюхин протер кулаком глаза: впереди что-то мерцало, вытягивалось горбом к небу, удаляясь и снова подступая ближе мутной громадой. «Горы? Откуда же они могут быть?»

Он прошел несколько шагов с закрытыми глазами. Потом открыл, но гор не было, а в теле у него разливалась все глубже опустошающая слабость. Он чувствовал в своем рту хлебный дух, который еще не успел испариться, но сила убывала с невероятной быстротой, словно открыли потайной клапан, — она текла и текла.

«Надо успокоиться», — сказал себе Павлюхин.

Он начал припоминать вчерашний день, когда тело его было упруго, а ноги тверды, и было вольно, нестесненно на душе. И теперь с ужасом он понимал, что того не вернешь, исчезло навсегда, как дым в небе.

«Это я привыкаю. Мой организм свыкается с обстановкой, — успокоил он себя. — Ничего, пройдет. Я же должен быть сильнее. Переживу…»

У него вспыхнула ненависть к длинной спине солдата, которая все плыла однообразно, как полусогнутый ствол дерева, впереди.

Из тучи, уже завалившей полнеба, полил дождь. Он сек жесткими косыми струями, а вверху ошалело стукал гром, бил в тучу, — та развалилась наконец на куски, а в темной глубине между облаками, как в пропасти, висела и медленно шевелилась окутанная голубой мантией фигура человека… Павлюхин увидел протянутые к нему две тонкие костлявые руки, прошептал: «Господи, спаси меня. Я тебя не хулил, ты всегда со мной».

Слова канули, а силы не прибавилось. Тогда Павлюхин тайком, не спуская взгляда со спины солдата, два раза перекрестился. Легче опять не стало — сделалось стыдно. Громовой удар расколол небо. Шафранная, с беловатой оторочкой туча раздвоилась и, гонимая ветром, вскоре пропала в бледном небе.