Леонид Корнюшин - Полынь

Еще до наступления северной ночи Подопригора учил, как отвлекаться: нужно больно ударить себя, чтобы встряхнуться и вспомнить что-нибудь иное, интересное из своей жизни, особенно интимное.

Но у солдата в жизни пока ничего интересного и интимного не было, как он считал, и он стал думать о своем будущем на Кубани. Он перенесся мыслями к доброй земле, к своей станице. Вот уж край заповедный!

Солдат любил свою природу, она для него была такой же живой, как и люди.

Сейчас мысленно он шел по оврагам, по дну чистых речек и по рощам. И он удивлялся, как люди могут жить в городах, в толкучке и бензинной гари, а не в полях и в лесах, среди благодати.

Промаявшись и слыша посапывание Подопригоры, который всегда засыпал сразу, как только ложился, солдат сказал себе: «Спи, порядок есть порядок: ночью нужно спать».

В это время шорох коснулся его слуха. Солдат раскрыл глаза и увидел тень, которая удалилась в темноту и исчезла в ней, а больше ничего не было слышно и видно, и все замолкло.

Чистяков придвинулся ближе к солдату, тихо спросил:

— Он не лунатик?

— Я не верю в предрассудки, — сказал солдат.

— А как оцениваешь? Он же боится гнуса, а уходит…

— Характер. У каждого свой мотор.

— Что ты бузишь! Какой еще мотор?

— Ты все понимаешь как «А» да «Б», — тоном учителя сказал солдат. Подумав порядочно, он больше ничего не прибавил и перевернулся на другой бок.

Чистяков висел над его лицом мутной тенью.

— Третью ночь бегает. Слышишь?

Солдат не отозвался. Чистяков лег на спину и посмотрел в небо. Веселая светлая звезда прямо над его лицом вздрагивала и сверкала своими серебряными гранями. Чистяков зажмурился, проваливаясь в сон, подумал: «Жениться и то не успел, дурак…»

Павлюхин вернулся к костру, радуясь тому новому, сильному и здоровому чувству, которое снова к нему пришло, и, успокоенный, лег и положил голову на мешок: он заметно уменьшился. В его душе уже не было той смутности и борьбы, как во вчерашнюю ночь, когда он так же отлучался. Сознание того, что он ни в чем не нарушил закона, успокаивало его совесть — ее ведь можно по-всякому толковать.

«Догадываются, почему отлучаюсь с мешком? Как бы не отобрали!..»

И он заснул тем крепким, глухим сном праведника, каким спят после длинного изнурительного перехода паломники, совершившие единственную и верную молитву. В полночь он очнулся в ознобе, хотя по-прежнему было тепло и тихо. Ему почудилось, что на него смотрят в упор три пары глаз, а шесть рук тянутся к горлу, чтобы навсегда разлучить с жизнью. Но те трое спали. В тундре нигде не слышалось ни звука. Вокруг только бесприютно шатался ветер, чуть шелестя жесткими травами.

Весь день четвертых суток была сильная, изматывающая жажда и голод. Подступала тошнота — словно легкое, мятное вино кружило голову. Это было иное, отличающееся от прежних суток состояние — так бывает, когда ныряешь в воду с открытыми глазами, в уши давят глухие шумы и видишь дно сквозь зеленую текучую пелену.

Утром дважды, стороной — один раз ближе, другой раз дальше, — пролетели самолеты, — но всей видимости, как определил Подопригора, поисковые «Яки». Люди махали руками, но «Яки» не заметили ни их, ни костер — пропали на северо-востоке.

К середине дня голод усилился и, казалось, должен был сжечь все тело. Во рту сохла вяжущая кислота, хотелось пить, и в мире ничего не было, кроме этой жажды и голода.

Перед глазами Чистякова появились серые точки, количество их мгновенно увеличилось, — теперь они плыли сплошной бурой колышущейся лентой. Он мигал, тер кулаками глаза.

— Опусти ресницы, пусть отдохнет зрение, — посмотрев на него внимательно, сказал Подопригора.

Чистяков сделал так. Пройдя немного, он открыл глаза, увидел прежний, нормальный мир с добрым солнцем, безмятежной тундрой и несколько успокоился.

Солдат произнес таким тоном, как будто он один знал тайну голода:

— Потерпи, скоро нам станет легче. Точно говорю.

Он смутно помнил голод по годам войны, по далекому детству, а также по книгам Джека Лондона, которые ему открыли новые качества в человеке — выносливость, мужество.

— Все, кажется, нормально, — сказал Чистяков, досадуя на себя за то, что именно он первым обнаружил признаки слабости, а не этот длинноногий солдат или Павлюхин. — Могу еще топать хоть сто верст.

Искали ягоды. Как назло, место тянулось низкое, безводное и безъягодное, — одни стелющиеся лишайники, кочки. Но в двух местах нашли голубику — растравили себя, а она кончилась.

Солнце слабым желтым пятном светилось сквозь тучку. От согретых лишайников пахло вечной осенью, хотя еще не скоро ветры, прилетевшие от Ледовитого океана, начнут вить свою холодную паутину — еще благодать, еще лето в тундре.

Солдат, шагая, поглощал эти скупые запахи бедной в убранстве земли. Любил он жизнь во всех ее проявлениях. Беды пока не коснулись его молодого сердца, он их не принимал, отгонял прочь все дурное. Солдат считал, что если бы пахать да сеять землю как нужно и дать полную волю разуму, то можно бы людям жить да жить. Жаль только, что не всегда ее верно пашут, даже у них на благодатной Кубани…

Подопригора скосил глаза на Чистякова. Его обрадовало выражение похудевшего лица Константина: оно было задумчиво, но ясно, в глазах уже не мельтешил сизый пепел лютого бессилия. В своем теле он тоже чувствовал какой-то излом: голод словно утих, посасывал притупленно, но жажда исподволь, черным зноем пекла горло, грудь. Он знал по книгам, в которых описывался голод людей, что опустошающая жажда пищи постепенно притупляется и потом только хочется пить, но и эта жажда утихает, и тогда надо идти в какой-то тяжелой пустоте, идти безостановочно, потому что не будет силы подняться. Приступ голода обычно бывает два раза. Второй — опаснее, коварней. Второй приступ — это на седьмые, восьмые сутки — обрекает человека на медленную смертельную муку угасания жизни… Подопригора подумал: «Чтобы сберечь атомы энергии, необходимо усилить волю, а чтобы это сделать — надо перебороть страх в себе».

Они вытянулись цепочкой. Все внимание было сосредоточено на ногах, которые необходимо верно ставить, минуя неровности, топь, скрытые мхом ямки.

Они смотрели на свои ноги. В этом однообразии еще протащились несколько часов. Натягивало опять хмарь. Рваная, выгибалась впереди туча.

Теперь на глаза Чистякова наползало что-то мохнатое, жаркое — оно напоминало шубу зимой на печке, когда укутаешься в ней с головой, а за стеной слышно потрескивание мороза.

Остальные — солдат, Павлюхин, Подопригора — видели так, как и надо.

На спине Павлюхина, заметно потощавший, тихо и почти невесомо шевелился вещевой мешок.