Леонид Корнюшин - Полынь

Он прислушался: в кухне был слышен топот шагов Варвары, и в голове у него завертелись колючие мысли. «Жизнь, елки точеные, но я-то не канарейка и не попугай, чтобы веселить кого».

На базар он не пошел, не встал, зная, что заглянет туда днем, но уже с другой целью…

Варвара топила печь. Много ли нужно на семью из двух человек? Но каждое утро в ее руках ухват, который то двигает, то выдвигает из печи чугуны. Егору казалось странным, что они поедают все приготовленное ею — так много?

Варвара обернулась к Егору:

— Люди не брезгуют. Тебе-то, святому, ничего не требуется… Дурочку нашел. Об жизни хлопочу, зараза ты этакая!

Начиналось известное… Егор обессиленно облокотился о подоконник.

— А для кого все? Зачем нам? Дом построил. Ради кого еще? Не хапай!

Варвара выронила половник.

— Святой! Гляньте-ка, люди, святой отыскался!

Махнув рукой, шагнул в сени.

Ледяная колодезная вода освежила расслабленные мускулы. Он наскоро утерся, надел пиджак, меховую шапку, мельком увидел себя в зеркале — желтый, с запалыми щеками, какой-то незнакомый, больной, но с блестящими, молодыми и зоркими глазами человек смотрел на него.

«Я плоховат… За последний год сдал». Егор, не оглядываясь на Варвару, заспешил наружу.

«Интересно: страшно это или преувеличенно?» — подумал Егор, выйдя на крыльцо, впервые размышляя о смерти как о последней работе, которая должна свершиться как завершение жизни.

Над крышами домов прямыми синими палками стояли дымы. Красный пожар восхода зажигал леса на Длинной версте, он растекался все шире, соединяясь с небом, и какая-то радостная тихая музыка была разлита в морозе.

Егор тронул валенками снег — он звучно заскрипел, застонал и запел — и стряхнул с себя горькие мысли. Он пошел быстро, легко и бесцельно вверх по улице в ту сторону, где был огонь восхода, откуда занималась всегда жизнь нового дня.

Самым отрадным местом в этот ранний час в Глебове был базар. Туда стекались машины, возы, люди почти изо всех сел и деревень района. Квадратная горбатая площадь была огорожена деревянным забором с покосившейся аркой и выцветшими лозунгами, призывающими как можно больше вырастить хлеба, надоить молока и внедрить прогресс.

Егор вошел в эту арку, огляделся…

Базар дышал ему в лицо запахом коней, потной сбруи, бензина, поросят, молока, калины и клюквы.

В морозном чистом воздухе все это чувствовалось до боли и радости в груди. Он долго стоял посреди гомонящей, орущей веселой толпы мужиков и баб с красными, исхлестанными ветром лицами, наполняясь и сам непонятным ликованием. От тесноты, от мороза, крепких запахов, обступивших его, становилось легко и свободно. Но не одно желание потолкаться по базару тянуло его. Кто-то невидимый все время понуждал Егора вести войну с хапугами и спекулянтами. Не его дело, не милиционер, а смотреть спокойно не мог, как сновали меж рабочего народа проворные люди, что-то предлагая из-под полы.

И, едва оказавшись за аркой, он включился в базарную жизнь — искал дядю с разбавленным водой молоком, но тот исчез, заметив Егора, — у него были и раньше с ним стычки. Он долго еще ходил позади возов, где пахло летом, высматривая дядю с молоком, спекулянтку с самогоном, но те пропали бесследно, и направился к арке.

Проходя мимо кинотеатра «Россия», недавно построенного из бетона и стекла, Егор с трепетом остановился. Прямо на него с афиши смотрела окутанная дымом волос молодая и невероятно ослепительная киноактриса. Работница райзо Зямова, полная пожилая женщина в очках, приостановилась на краю тротуара.

— Здравствуй, Егор Максимович. Не твоя Людмила? — спросила заинтересованно.

— Здравствуй. Нет, другая.

— А как похожа!

Он обернулся, посмотрел издали.

«Не моя. Как-то там у нее? Работа трудная, а легких соблазнов, наверно, много…»

Солнце между тем вставало над этим маленьким русским городком и припекало лобастые камни булыжника, стены домов, холм с последней развалиной, которая должна была напоминать людям о зле, о крови и ранах, а также о добре, поборовшем его.

Тяжело, обходным путем он который раз поднимался на этот холм, еще насыпанный крепостными мужиками, глядел вдаль, в поля, и снова ритм жизни захватывал его своей коловертью. Снова Егор как бы не ощущал слабого тела, тосковавшего по здоровью, и еще острее думал о своей комсомольской юности, обожженной той дальней войной. И он шептал не только себе, а как бы всему белому свету: «Врешь, песни-то не допеты, и мы еще должны жить!»

К полудню мороз сломился, затеплело. Пора бы, пора. Начало марта уже. В прошлом году в это время как раз против холма встал Днепр, очистился в каких-то два дня, а нынче и не думает.

Егор сошел с холма по узкой петлястой тропинке, обвитой серыми стеблями летошнего конского щавеля, дедовника, полыни. Мимо садов, густо разросшихся за последние годы, спустился в овраг. Овраг глубок, порос молодой березой, кленом и осиной. На дне его прозрачным стеклом звенел родник. На склоне серым пауком прилепилась разоренная временем и людьми часовня. Высокий крест упирался в слезящееся от туч небо. Ниже ее, посверкивая кое-где железными крашеными оградками, дремало кладбище. В большинстве над могилами ставят деревянные кресты, но кто посильней — памятники.

«Уехать надо, к черту все, отупею я в своем собственном доме», — думал он все чаще.

И там где-то, рисовалось ему, в неведомой земле, он выздоровеет совсем, там будет другая, легкая, веселая, настоящая жизнь. Дали всегда ведь манят человека.

Годы, годы… Видел себя Егор маленьким, русоголовым, видел и другого — кудрявого, с пухлыми щеками, мастера сплясать в клубе, а то и выпить с ребятами.

Помнил стройку цементного завода, ударные песни, ночные смены, старенькое знамя комсомольцев — хорошая была жизнь! Была? Значит, пересел он с быстроногих коней в тихую арбу, которую еле-еле тянет хромоногая лошадь. Сколько ни тяни — все на одном месте…

Дома — царство цветов, пронафталиненной одежды, шуб, запахи пирогов и чего-то едкого, приторного. Но не дядя же со стороны все это устраивал — жена.

Дом Егор построил еще с первой женой, с Натальей, около него разбил небольшой садик. Дом четырехкомнатный; думал, загадывал на будущее: пойдут дети, разрастется семья, жить нужно по-человечески.

Но Наталья вскоре неожиданно умерла. Сидели обедали, Егор вышел покурить в кухню, услыхал раздирающий Людочкин крик. Инфаркт.

Потом Людмила незаметно выросла, уехала учиться, и ему стало одному как-то неуютно в этом большом и полупустом доме. Затем он заполнился, как склад, всем вот этим — уже при новой жене, при Варваре…

А годочки между тем стучали, стучали — необратимым далям никогда уж не вернуться.