Леонид Корнюшин - Полынь

До открытия киоска Варвара каждый день уходила на базар с бидоном и корзинкой: хапала ненасытно деньги. В темной сухой кладовой, куда не любил ходить Егор, стоял во все проникающий запах продуктов и товаров для базара. Ничего в жизни иного для Варвары не существовало. Когда Егор просыпался, брился, мылся и ел, то откуда-то из-за печи, из теплого полусумрака слышался ему зловещий шелест денег. День ото дня Варвара лютела в своей безумной жажде наживы. Даже цвет глаз у нее сделался другой — зеленоватый стал, кошачий.

Он скорей спешил из дому… Дом теперь пугал его, точно в нем навек поселился покойник. Чесались руки, хотелось работать, отмахать бы гектар косой, да не было сил.

Под навесом сарая около часа простругал доску. Боже мой, что же от него осталось! За час выдохся, не может пошевелить руками. Обострилась старая рана. Ему не говорили, что у него еще болит и опасно это или же нет, — с ним молча делали процедуры. Его просвечивали, брали анализы, возили в Смоленск, в областную клинику. Но напрасно — не помогало.

Возвратившись домой и по-прежнему не смиряясь с этими своими новыми условиями жизни, Егор испытывал какую-то жадную потребность в действии.

Говорили в Глебове в то время об одном случае… Егор как-то шел берегом Днепра: у старых ракит, к которым спускаются огороды, остановился, пораженный.

Трое мужчин совали без стеснения красный новый кирпич под буксующие колеса грузовика, и те вдавливали их в ненасытную грязь, на его глазах она заглотала добрую дюжину.

«Что же это, что!» Безмолвный крик замер в нем, но высек подъем духа. С этими людьми потом у него была затяжная война, был суд. Егор обвинял, им присудили штраф, и он сказал при большом количестве народа:

— За то и живем!

Егор вспомнил, что сегодня субботний день, может быть, к ним приедет Людмила — его дочь.

Москва не так далеко, триста километров, дочь иногда наезжала на три-четыре дня. Здесь была ее родина, отшумело ее детство, но Егор догадывался, что дочь интересовало в Глебове больше другое — яблоки, которые водились в доме в любое время года, окорока, копченая рыба.

Людмила была очень красивая. Такой в его роду еще не водилось. Когда он ходил с ней по городку и все смотрели на его дочь, ему было радостно от гордого сознания, что это он дал ей жизнь, а не кто-нибудь другой.

Хорошо, если бы она сегодня приехала. Он давно с ней не разговаривал как следует и не знал точно, как живет и что с ней будет дальше.

С сердцем и смутно думал он о Людмиле, что как-то проглядел, проморгал за своими болезнями ее душу. Выросла, словно не родная кровь — чужая, непонятная…

И еще думал о себе: «А может, ты сам отстал от жизни? Хочешь ее догнать, как говорил Алексей, а ветер не гонит твою лодку».

И снова стишок просился на язык:

Дался же он ему, в самом деле!

Людмила не приехала.

Егор вошел в дом, огляделся. Он знал здесь все, изо дня в день вещи окружали его, но почему-то не замечал он так остро зловещей силы, заключенной в пузатых фарфоровых чашках, в креслах, в коврах, в самоваре — ими наполнены были все комнаты.

Часы в коричневом футляре пробили четыре. Егор вздрогнул, всмотрелся: ему послышался слабый зовущий голос Прохорова, убитого под Рославлем. Он протер ладонью лицо: мертвые требовали отчета…

Зима шла на убыль. В саду почернел и сплюснулся снег, под забором взыграл и задымился первый ручей. С поля, где недавно еще высвистывали вьюги, наконец-то повеяло живой землей.

Росшая у окна береза выбросила под синий ветер тугие почки. В доме едва внятно пахнуло березовым соком — Варвара успела подсечь дерево и нацедить уже целое ведро.

Сок был липкий, светлый, как глянешь, так и зарябит твое отражение, будто в капле росы.

Даль за Днепром, курганы, лес по горизонту, седой излом старой смоленской дороги — с утра и до сумерек все купалось в парных белых туманах. На середине реки лед взломало и унесло со звоном и грохотом вниз, но закраины еще держались — грозили и могли сорвать слабый переезд. Дымом, ветром, обильным солнцем грозилась все сломать весна…

Егор перестал ходить в сторону баньки, хотя Алексей и Осип натирали подошвами порог его дома чуть ли не каждый вечер. А он им говорил одно:

— Не могу.

И не столько даже потому, что плох был, здоровье подвернулось, — не тянуло.

Алексей морщил лоб, щурил глаза, изрекал:

— Мелеем, высыхаем.

Осип же помалкивал, темнел лицом да зорче приглядывался к Егору. От его карих совиных глаз нельзя было скрыть худобу, лишние морщины, пробившуюся седину. Нос Осипа внюхивался, ловил раздражающий запах лекарств — раньше вроде не чуял этого в доме Егора.

Осип брал Алексея за рукав и подталкивал к порогу: уходили вдвоем.

Еще на той неделе Егора кололи два раза в сутки, а на этой — пять раз. Он изучил руки сестер. У одной, у рыжей, с подведенными блудливыми глазами, укол был самый болезненный. Колола она его как-то лихо, безжалостно, равнодушно. Не успевал Егор спустить брюки и кальсоны, как в его тощую ягодицу с ходу втыкалась острая игла. Сестра произносила одно и то же:

— Скрипишь?

А молоденькая, маленького роста сестра Зоя колола просто по-божески. Долго растирала мягкими теплыми руками кожу, смягчала ее влажной ватой, прилаживала, клоня набок, иглу и медленно погружала ее в тело. В такие мгновенья Егор благодарно думал: «Талант!»

Ночью его давило, корчило в сухих спазмах удушье. И только мозг — великий дар жизни — сопротивлялся. Егор как-то чувствовал тоску по работе, побывал в райсобесе, где на его месте сидела пожилая внимательная женщина — Мария Федоровна Королькова. Его особенно беспокоило одно темное, путаное дело некоего Лыбезина, приехавшего совсем недавно на место жительства в Глебов из Починка. Лыбезин просил пенсию, собрал справки, все подтверждалось, стаж получался как раз по форме, но что-то Марию Федоровну удерживало: то ли юркие, нагловатые, масленые глаза просителя, то ли дефект в бумажках, и она указала Егору именно на это дело, как опытному человеку, съевшему зубы на таких вопросах.

— Сдается мне, Егор Максимович, что он мутит, — сказала она, с надеждой глядя в зоркие суженные зрачки этого непримиримого ко злу человека.

Егор, испытывая прилив сил, углубился в бумаги. Он просидел над ними четыре дня, связался с тремя пунктами по телефону. В одном месте, в Зяблове, в райцентре этой же области, запнулись, подтвердили скороговоркой, что был такой, работал и что именно в указанное время. Егор нюхом почуял, что это ложь, и выехал туда.

Вернулся на другой день совсем разбитый, с запалыми глазами, но оживленный, сказал Корольковой:

— Липа. В Зяблове этот Лыбезин никогда не работал. Надо передать на него материалы в суд. Там еще Никитин есть, он ему устроил.