Рышард Клысь - «Какаду»

Хольт наклонился над ним, тронул за плечо и слегка встряхнул.

— Франц, — позвал он. — Вставай! Нам уже пора…

Обеспокоенный молчанием Раубенштока, он дернул его еще раз, но сделал это так энергично, что перевернул лицом к себе. И тогда увидел его глаза, широко открытые и полные безмерного удивления.

— Черт подери! — обрадовался Хольт. — Вроде бы все идет хорошо. Ну, что ты так пялишься? Может, не соображаешь, где мы? Хорош! Вставай же. Нам пора двигать дальше. Не будут же американцы нас искать…

Но Раубеншток молчал и смотрел на него без улыбки, с тем же выражением непреходящего удивления в глазах. Хольт отпустил его плечо, и тогда Раубеншток вдруг дернулся, как бы собираясь с силами, чтобы встать, но тут же беспомощно прильнул к земле. Изумленный Хольт склонился над ним. Теперь он заметил у него за ухом глубокую, словно просверленную в черепе рану от осколка шрапнели, который торчал из-под запекшейся крови.

«Боже мой! — подумал потрясенный Хольт. — Боже мой! Я все время разговаривал с трупом». Но он все еще не верил себе, ему казалось невероятным, что Раубеншток умер, поэтому он опять схватил его за плечи и принялся с силой трясти. Но Раубеншток был действительно мертв — его седая голова раскачивалась на окровавленной шее, как голова старого петуха, которому перерезали горло, и только глаза, широко открытые и поблескивающие на свету, казалось, еще жили, в них все еще было выражение огромного изумления, будто мертвые могли удивляться чему-либо. Это было ужасно. Хольт только теперь понял до конца всю опасность авантюры, в которую дал себя втянуть. До сих пор ему верилось, что оба они выйдут из нее невредимыми. Но теперь, когда у него мелькнула мысль, что судьба Раубенштока, бесповоротная и уже завершенная, могла стать его судьбой, ситуация могла бы перемениться наоборот, и Раубеншток стоял бы в эту минуту над его трупом, он почувствовал, как его сердце замирает и от внезапного спазма перестает биться в груди.

Несмотря на это, Хольт зачарованно вглядывался в Раубенштока. Тот был страшен, как все убитые на фронте. На какую-то секунду к горлу подступили слезы, но заплакать над лежащим у его ног телом Хольт не смог, оно слишком пугало, чтобы вызывать горе или жалость. Чувство, испытанное им, совсем не относилось к мертвому Раубенштоку, который всего два часа назад еще переживал, думал, покрывался испариной от страха, а теперь уже принадлежит иному миру, где все имеет совершенно иное измерение и подчиняется особым законам, и если Хольт расстроился, то прежде всего из-за себя: глядя на тело Раубенштока, он видел собственную смерть.

Во впадине, где он провел ночь, кроме тела Раубенштока, лежали еще трупы. В их молчаливом присутствии Хольт вдруг почувствовал себя совершенно одиноким, беспомощным и бесконечно отчаявшимся. Неосознанным движением он запрокинул голову вверх и, глядя в небо, теперь матовое и затянутое мглою, начал горячо молиться, старательнейшим, насколько умел, образом. Он благодарил бога за спасение и просил никогда не оставлять его. Помолившись, поспешил выбраться из ямы: не хотел больше смотреть ни в лицо Раубенштока, испачканное в земле и крови, ни в его глаза, преисполненные жалостного изумления. Уже наверху он внимательно огляделся вокруг и увидел землю, перепаханную снарядами, потрескавшуюся, изрытую темными ямами воронок; они дымились, словно кратеры вулканов, в клубах низко оседающего тумана. Хольт заметил разбитые и почерневшие от огня скелеты танков, чей смертоносный ход был остановлен людьми. Танки походили на апокалиптическое полчище безумных, диких зверей, все сметающих на своем пути. Всюду, куда он только ни смотрел, лежали мертвые в позах, как их настигла смерть. Он не отваживался тронуться с места. В конце концов его и так найдут здесь, лучше остаться и ждать. Сел на патронный ящик, брошенный неподалеку от воронки, из которой выкарабкался, и стал шарить по карманам в поисках сигарет. Нашел полсигареты, но раскурить ее не удалось — она лопнула. Вспомнил, что у Раубенштока в кармане есть непочатая пачка, однако у него не хватало духу вернуться за нею. Пронизывающий холод пробирал до дрожи. Туман все ниже и ниже стелился среди гор, спускался в долину, а солнце, едва различимое сквозь изуродованные верхушки деревьев, не давало желанного тепла.

«Надо ждать и никуда отсюда не двигаться, пока не придут солдаты в плоских, похожих на миски, касках, это будут англичане, или же американцы — если стальные каски на них будут походить на круглые мелкие горшки, а я останусь сидеть на этом пустом ящике, наполовину заслоненный танком, они меня не сразу заметят. Солдаты с носилками начнут собирать трупы и складывать их рядами на земле, отдельно тела немецких солдат, отдельно американских. Но я не тронусь с места, пока они не приблизятся сюда, а потом приедут на машинах еще и другие, их будет все больше и больше, наконец они меня заметят, подойдут или прикажут мне подойти, и я сделаю это, сделаю все, что они прикажут. Пойду к ним, а они дадут мне лопату, и мы начнем копать могилы, а может, они привезут еще других пленных, и мы все станем копать большие могилы, нас сделают могильщиками, и американцы будут нас стеречь. Мы устроим кладбище как полагается. Нет, мы его только приведем в порядок, потому что я и так сижу уже на кладбище и теперь только жду; правда, тела убитых лежат вокруг непогребенные, но это настоящее кладбище с готовыми могилами, не хватает только могильщиков, но наверняка скоро они появятся здесь, и тогда мы станем закапывать трупы. Американцы будут спокойно стоять на обочине и смотреть, как мы будем играть в могильщиков. Не знаю, о чем они будут думать, глядя на нас, но могу представить себе их лица, серьезные и сосредоточенные: ведь в том, что мы будем делать, ничего веселого нет. Они будут совсем как кладбищенские гости, участвующие в печальном обряде, с нетерпением ожидающие, когда мы закончим свою грязную работу. А потом, наверное, запихнут нас в машины и повезут из этого места, повезут неизвестно куда, но повезут непременно. Хотел бы я знать куда, но нужно подождать еще, чтобы узнать наверняка, а может, совсем нам не скажут этого, а только погрузят, не церемонясь, в грузовики и повезут…»

Дальше он уже не мог ничего себе представить; вернулся мыслями к событиям минувшей ночи, но быстро убедился, что мало помнит: лишь какие-то отдельные обрывки событий, словно все происходило много месяцев тому назад и стало далеким, постепенно стирающимся из памяти сном.

Он сидел на плоском ящике неподалеку от танка, который стоял, развернувшись боком, почерневший и расплавившийся от огня, на распаханной взрывом земле, метрах в двух от ямы, где они нашли ночью прибежище, и, представив себе, что еще один рывок — и танк вдавил бы их обоих в землю, он мучительно содрогнулся. Взгляд его упал на тело свесившегося из башенного люка солдата — у того было страшно изуродованное лицо, красные, с ободранной кожей руки. Хольт перевел взгляд ниже и увидел гусеницы танка, в клочья разнесенные взрывом, свисающие по обеим сторонам шестерен, словно оторванные пустые рукава солдатской рубахи.