Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Он снял со стола салфетку и стал повязывать ее вокруг шеи.

— Вы собираетесь ужинать? — спросил Гоголь, но тут же понял свою ошибку: взгляд почтенного старца стал радостно-бессмысленным, он загугукал, выдувая ртом пузыри, а из ноздрей его показались визитные карточки детства…

К вечеру жара спала и асфальтовые реки вернулись в свои берега. Небезызвестный ресторан понемногу наполнялся завсегдатаями. Барменша Фира до блеска вылизала пол от вчерашней блевотины. Ударный батальон поэтов и их прихвостней, известный под названием «Банды в бегах», то появлялся, то исчезал, курсируя между пятью или десятью злачными точками единовременно. Провокатор Свойский в одиночестве сидел за столиком и пил свое пиво, доливая бормотуху по вкусу. Когда Гоголь подошел к ресторану, путь ему преградило миловидное существо, не то чтобы неопределенного пола, скорее слишком уж предопределенного.

— Здорово, красавчик! Новенький?..

Гоголь хотел пройти, не ответив, но швейцар Альберт по кличке Гедонист остановил его, сказав: «Только с дамой!»

Существо обняло нашего героя за талию, и они вошли в холл.

— Вы знаете, — сказал Гоголь, — я несколько боюсь за вас. Солнечные лучи уже потеряли свою силу, а туберкулезные палочки — страшно живучие бестии.

И кашлянул в платок. Оставшись один, он сел за столик и заказал чашку кофе.

— Ну что, брат «азохенвей», — крикнул ему провокатор Свойский, — тоже небось щелкоперишь?..

В холле между тем становилось людно. Народ был все больше нецеремонный, люди свои. Бороденко ставил Мозглячному банки, Толик Маркузе собирал подписи к петиции о расширении сексуальных свобод и продавал лотерейные билеты. Василий Лазурный штопал шерстяные носки и доказывал популярному миму Присоскину, что сущность предшествует существованию. Тот только качал головой.

Но главных посетителей пока еще не было. Впрочем, уже явилась отъявленная меценатка Лидия Марципановна Эмбарго по кличке Ледышка с целым выводком лесбиянок. К Гоголю подлетел Серж Икаров и, называя его просто Гогой, знакомил с завсегдатаями. Фира разносила горячительные коктейли, и атмосфера разгуливалась.

— Это, — говорил Серж, — Игорь Мосластый, совершивший кругосветное путешествие в инвалидной коляске, отличный спортсмен и поэт-стоматолог. Это наша старейшая приятельница, Валькирия Артюховна Конкорд-Ябленко, известная своими непечатными произведениями и выражениями. А вот этот — чужой. Американец Бен Джинсон. Черт его знает, чего ему здесь нужно?! Да ты сам-то откуда?..

Американец не был шпионом, его интерес правильнее было бы определить как научно-зоологический, кроме того, он ждал свою подругу. «Существо» безуспешно пыталось к нему подладиться и с горя отдалось драматургу Крокодайлову. «Опять Крокодайлов», — подумало бы оно, если бы умело думать. Разговоры вокруг становились все оживленнее, и провокатор Свойский то и дело уходил звонить по телефону.

— Не понимаю я одесского юмора, — говорили справа, — ну что это такое: «Скажите, вы не видели Мойши? Нет, и Мойши я тоже не видел». Ну что тут смешного?

— Экзерсис, экзистенциализм, — говорили слева, — экзекуция, экзема…

«Банда в бегах» при очередном своем появлении заносила кого-нибудь из «великих», то это был поэт Кривохарков, то Передрищенко, прозванный за религиозность Дристосом.

Гоголь, как лицо незнакомое, заинтересовал многих: к нему подсели художник Рюрик Долгополов (натурщица — Наташа Доброхотова) и скульптор Иван Стабильный (натурщица — Вротбер, в девичестве Рвоткина).

— Хороший ты парень, Гога! Только вот пьешь мало.

Атмосфера все более разголялась. Лидия Марципановна писала автопортрет «Нагая пастушка», Кривохарков, завернутый в плащаницу, читал мистические стихи. Ельян Паскудный, худрук балетной школы мясокомбината, подзуживал своего приятеля Демьяна Синюшного выступить с ответными стихами. Но Синюшный, талантливый поэт-грузчик, не хотел читать, он пил огнедышащие напитки и бормотал, ударяя по столику кулачищами: «Рассея! Рассея!», словно та была шаловливой собачкой, не желавшей отдать ему колбасу.

— Ну, и как Гробоедов? — спрашивал у Гоголя Стабильный. — Все вурдалачит?

— Восстань, восстань, Христова рать, — модным голосом читал Кривохарков, — чьих сыновей не сосчитать…

— И Гроболюбов ничего не сказал? Уж он-то разобрал бы нас по косточкам…

— О, это мой последний «стриптих» «Подмывающиеся наяды»…

— А вот еще один одесский анекдот…

— Рассея! Рассе-е-я!..

— Ну что вы, это французские панталоны, других я не ношу…

— Демография Духа!!!

— Вот так всегда, не успеешь войти в экстаз…

— И с хоругвью идут на Божий Страшный суд…

— Конечно, их сосут. Мне папа прислал из Финляндии…

В конце концов призывы Паскудного нашли отклик в сердце его друга.

— О, эти «шведки», — начал тот свою ответную поэму, но был до того пьян, что мог говорить только верлибром, — как вы сексапильны! Когда я трону вас руками, поглажу пальцем, весь я возбуждаюсь… Я весь желанием горю… И наконец беру вас крепко-крепко…

Затем он прочел поэму о плоскогубцах в том же духе и кончил мадригалом, посвященным всем прочим слесарным инструментам.

— Грядет тот род ночной из дочерей Ваала… — не сдавался Кривохарков.

Ресторанное действо переходило в стремительное крещендо: кто пел, кто смеялся безумным смехом. Наташа Доброхотова восхитила всех настольным канканом, но не смогла долго продолжать ввиду преждевременно начавшихся родов. Провокатор Свойский, доломав телефон, решил побрататься с американцем, предложил ему обменяться адресами, брюками и документами.

— Свой я, — внушал ему Свойский, — свой! Я одинок. Мне очень плохо. Мне никто не верит. И ты мне не веришь. А ведь и у меня было детство. Я тоже хотел стать путешественником, космонавтом, писателем. Знаешь, что это?.. Это мои сопли. А почему они здесь? Потому что мне очень хреново, и я исповедуюсь. А почему я тебе исповедуюсь? Не знаешь? Эх ты, а еще американец!.. И я тоже не знаю… Вот мы здесь, — продолжал Свойский, указывая на себя, Джинсона и Гоголя, — представители трех великих наций: американец, русский и еврей. Понимаем мы друг друга? Не понимаем. Что мы друг другу? Что тебе русский? Что мне еврей? Ты приехал, посмотрел, потом уедешь в свои Штаты и забудешь нас, может, только спросишь себя: кто там у нас кому еще глотку перегрыз? Ты ведь ученый, тебе все интересно: и человек, и обезьянища… А может, когда-нибудь ты скажешь своим детям: жил там, ребята, Свойский такой… И был он, быть может, говно говном, но и он умел плакать…

Гоголь, уже несколько опьяневший и раскрасневшийся, хлопнул рукой по столику и воскликнул:

— А не почитать ли нам из «Мертвых душ»? — И полез в карман за тетрадкой.