Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Не туда бежим, алчно боясь опоздать.

Бывало, что метаморфоза духовного шарма происходила по-разному. Не всё до конца мы бросали на бездарности. Кое-что, ради спасения, было нарочно забыто.

Бездарность — это чесотка, не излечимая никакой мазью, никакой маской, никакой книжной мозаикой. Зуд ее всепобеждающе-неограниченно распространяется долу по нашему стойбищу, где на поблажку трудящихся зуда трудящимся зуда нужны как оценка труда свои толкования веры. Что сгоряча наработано — фарс или фарш. Оправдательные мотивы бездарность экспроприирует у недобитых ею теорий. Тогда — например.

Обыкновенный хлопчатобумажный паек объявляется косвенно шелком — и стопроцентное стойбище радо запасам одежды хлопчатобумажного шелка.

— Гей, где бабуська?

— Как это где? Потеряли.

Странник одного плеча — второе плечо было тоже при нем, оно было целое, но малозаметное, как у козленка, — не ведал, откуда пошла недоимка симметрии, но понимал это зло перекоса костей как отметину. Вот я какой — вызываю слезу милосердия, где к основному набору достоинств относятся, прежде всего, недостатки.

Мумифицированный попеременно властями, неурожаемы, зноем и стужей, бродяга рядился во что придется, во что попало, в обноски, в отрепья, которые даже где-либо на каторге наверняка не признают одеждой, — прорехи, лохмотья плаща наизнанку нелепо казали прозелень икр оборванца, — бомж обряжался как если бы чудился.

— Веды, пустите, примкну! — царапал он утром обшивку на башенной двери. — Мне возраста больше ста лет, у меня все права на такой мавзолей. Мудростью, мудростью филина полон и болен и располагаю секретами нового сорта гороха с косточкой. Надо? Впустите в анналы. Не впустите, скоро зима на дворе. С косточкой вес у гороха прибавится втрое. Выгодно — втрое. Стыдно, какие вы там еще молодые, что ничего не знаете… Косточку, чтобы не поперхнуться, надо впоследствии сплюнуть из явства… Думаю ноту протеста, что скоро зима…

Поговорив о себе заковыристо перед окованной дверью, поговорив и подергав ее за грудки, скандалист унимался.

Шел он, идущий с идущими рядом, а время куда-то несло старика без учета желаний.

Жизнь, интересная, жертвенно щедрая прежде, — теперь обирала до нитки.

Много богатства потеряно было за прошлые, пошло прожитые годы.

Было потеряно много родных и знакомых, — если точнее, то все потерялись, — если точнее, то кое-кто помер естественной смертью или под арестом или простецки забыты заживо. Кто где. Земля нарожала народу количество новых умельцев. А те никого не смогли заменить.

Интересный вначале, цветастый, приветливый мир обернулся чужим и по сути пустынным источником этого страха.

Страх обреченной потери всего — когда вам и терять уже нечего.

Бродяга согбенно шагал, а старенькая головка, подобно коробочке зрелого мака, постукивала, потрескивала внутри погремушками.

Карлику наболело срочно выйти.

— Карл! — окликнул его патетически кто-то, как обозвал однозначно собакой.

— Чего тебе? — спросил у бывшего физика.

— Нащупай ногами внизу.

— Что — нащупай?

— Вспомню, забыл уже что. Не дыши на меня, чтобы памяти не помешать.

— Я согласна, согласна, — проблеяла, как обдала сквознячком, актрисина голова. — Мальчишка мешает отдыху.

— Тень, окстись! — огрызнулся физик. — Окстись и подумай, подстилка, на что ты годишься, на что ты согласна. Кому ты нужна?

— Да замолчите же вы, Носорог Экспонатыч. — Актриса решила держать оборону.

— Кому ты нужна, клоунесса?

— Вспомните лучше, безмозглый склеротик, о чем вы забыли.

— Сейчас обострюсь и все вспомню.

— Вспомни, пожалуйста, нашу зеленую дверь или что-либо синее, — посоветовал ему Графаилл.

— Я спала, сапоги меня разбудили.

— Снова мой сон у меня прикарманила, Карл.

— Ой ли? — сопротивлялась актриса. — Мне Швейцария снилась!..

— А штрек-шталмейстер?

— Это не видела.

— Видели, видели, но только не срифмовали…

— Не было, говорю, никакого штрека.

— Не было! — рявкнул отрывисто бывший хирург. — Я свои сны знаю лучше тебя. Никогда ничегошеньки не было.

— Карл, объявили бы членовредителю выговор. Это по милости членовредителя мы вас изрядно тошним.

— И пожалуйста, Карл, если входите кланяться, рекомендую стучать у дверей перстеньком уважительно, поняли? Перстеньком о себе, не сапогами по тесу. Но зря не входите сюда.

— Но Карл еще не вошел, а собрался выйти, чтобы войти.

— Не возражаете, вкрадчиво трижды тук-тук-тук!.. Опрятно, застенчиво тук-тук-тук!.. Из какой вы среды? Хотите, возьмемся за вас, отшлифуем отлично манеры… Мы воспитаем… Обычай таков…

— Обычай — не бычий, хорошая рифма.

— Хочет он этого? Ты хочешь этого, чтобы тебя воспитывали?

— Тогда мы назначим ему наказание! Придумаем ужасы — кару!.. Пусть он у меня поцелует ушки…

— Ты, мотка-размотка, заткнись, я тебя затыкаю.

— Кто Мотька? Не вижу.

— Мотька, кто матка. Всю косорылую видишь? Она.

— Мотька… вся… мда… — зарифмовал ее по-хозяйски пылко поэт. — Обормотька!..

— Мотька… Матрена… Матрона… Помнится, так окончательно звали мою канарейку на сумму за десять рублей… Карл, я прошу вас!.. Умильно заплачьте… Надо бы мне самой заплакать, а слезы не лезут, и нет изнутри никакого запаса влажности… Заплачьте… Затем оросите слезами персты, чтобы слезоточивыми вашими пальцами потрогать узнице щеки… Заплакали?..

— Карл, очередную горящую спичку дайте мне — дуну!.. Фу-у… Ничего…

— Ничего, ничегошеньки! — рявкнул опять отставной медработник. — Оттыкнись!..

— Откликнись — а кому? Жалко тоже хорошую рифму. Пропадет.

— От-ты-тыкнись!..

— Отличная звонкая рифма, но — пропадет.

— Я вспомнил, о чем я!..

— Вспомнил?

— О рыбах!.. И вдруг о тебе, Карл!.. О тебе, солдат армии, тоже… Ты справедливо намедни загрыз их, они по-вульгарному голые, но без ушей подчистую…

— Кто загрыз их? Я, вероятно, спала.

— Карл и загрыз их, обычай таков.

— Обычай — не бычий, хорошая рифма.

— Всех упраздняю, носители гонора да гонореи! — рявкнул опять истошно трагически бывший заплечный хирург, окоронованный всюду. — Закон упразднения, думаю, слышали?

— Какой закон упразднения?

— Что нас отродясь еще не было вовсе на свете ни разу.

— Как это не было? Как?

— Отродясь. И вовеки пока что надолго не помышляемся.

— Мы — были! Ты все несусветно забыл.

— Еще не было, не помышляемся.

— Согласен, отсутствие так интересно! Все были, хворали, все маялись изо дня в день и грызлись, а нас еще не было. Чисто сработано.

— Да, но когда-то же мы состоимся?

— Наверняка состоимся! Надо кому-то нести гонорею кому-то.