Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е

Немыслимо. Смерти подобно — смерти моих ушей после трех секунд такого содома. Нет, никогда! Пусть же хоть для этого пригодится мне постылая власть.

— Господин бургомистр колеблется? Но тогда лишь чудо спасет Гаммельн!

Чудо! Река и чудо. Еще не музыка, уже не шум…

— Чудо — это так банально, — говорит Тедеско с ласковой пренебрежительностью.

Теперь или никогда!

— Не пренебрегайте банальностью, граф, — говорю я. — Приемлю банальность — как приобщение к человечности. Искупление — тоже чудо. Друзья, минуту внимания! Не надо греметь, стучать и вопить: крысы пойдут в реку сами! Мы посылаем курьера к знаменитому Флейтисту-Крысолову!

Прошли две недели; слухи волновали Гаммельн. Наш курьер не без труда был допущен в Краков, но там нечего было и думать о визите в Collegium Maius [13] Древнейшее университетское здание в Кракове. : факультет магии ревниво оберегал своего гостя, а также свои тайны. Портье Гранд-отеля не пожелал отвечать на вопросы. Надеясь на счастливую случайность, на необходимость Мариацкого костела в любом туристическом маршруте, курьер предпринимал ежедневные треугольные прогулки между улицей Св. Анны, главным рынком и Славковской; но так назойливо разглядывал и расспрашивал, что в конце концов был заподозрен в дурных намерениях. Отчаяние побудило, наконец, в честном малом изобретательность: он подкупил одного студента, и наше послание достигло адресата. И вот, когда бедняга курьер изучил в подробности каждую кавярню [14] Кофейня (польск.). в своем треугольнике, от Литерацкой и Мокка до Античной, и однажды забрел в «Казанову» на Флорианской, — посредник принес устный ответ: артист бы рад приехать, но давно зван и обещался в Авиньон, Палермо, Бад-Годесберг и Кельн; быть может, там и не такая скорая надобность, но как же быть? С тем и возвратился наш посланец, изрядно потратившись и лишь однажды повидав Флейтиста — издали, когда тот выходил из университета в окружении студентов, лиценциатов и юных бакалавров.

Предстояли дипломатические сложности; атташе фон Тедеско являл все свое прославленное искусство, звоня в европейские столицы; счет за телефонные переговоры достиг внушительной величины. Наконец знаменитый согражданин наш простер свою любезность до того, что сам вылетел в начале мая в Швейцарию для консультаций и посредничества… Опираясь на имперский авторитет Англии, он сумел вызвать у Европы сочувствие к Гаммельну, и теперь в отеле «Империя» днем и ночью выводили клопов: мы ожидали скорого прибытия Крысолова.

В эти полмесяца я, Жан Вальжан, не видел своей Козетты, я, Калибан, не видал своей Миранды; только сегодня я, Пьеро, износившийся за сорок лет, увижу свою Коломбину. Я был занят, бесспорно, и все же никогда до сих пор не допускал встречных посягательств службы и сладостного общения. Если что и помнил четко, так это деление времени меж двумя моими вселенными… Теперь все перепуталось, и что ж это; начало старости? Последствия пьянства? Впрочем, и ты не без вины, Памина. «До июня он мне не нужен», — сказала ты старой Марте, и Марта передала это мне, сердитая и за меня обиженная. Что ж, девочка, если это твоя прихоть, да будет так, я давно уже не воспитатель, не наставник твой. И позабудься то время вовсе, не пожалею.

Добрый вечер, дитя мое, ты грустишь? Вот я тебя позабавлю россказнями. Флейтист-Крысолов приехал сегодня утром! Город высылал за ним экипаж — старинную герцогскую карету, лошадей целый день скребли, чесали, украшали султанами. Свою лошадку помнишь? И ее впрягли, славная четверка получилась. И — разминулись! Пустая вернулась бы карета, да наш добряк Ганс подобрал на дороге мальчонку: неладно, говорит, порожняком возвращаться, взял этого — за сына будет; только как же приезжий-то? Мальчишка чумазый, сидит на плечах у Ганса, глаза — как две вишенки, знаешь, когда ягоды на верхушке дерева остались и оттуда дразнятся. Хотелось бы тебе сынишку?.. Да, так разминулись. Ганса я утешил, себя — не очень, под утро только заснул. И на заре — звонок! Смеющийся голос приветствует бургомистра славного города Гаммельна. «Рад безмерно, маэстро, да как же вы до нас добрались?!» — «Прошелся пешком по лесу, солнце взошло, птицы проснулись — видели вы, бургомистр, лучи на поляне? И…» — нет, не буду повторять, не звучат его слова, на мой голос переложенные. Жалеет, что огорчил форейтора, берейтора, словом — кучера. Нет, дитя мое, это не случайность: он артист, на что ему наш пыльный бархат: изъеденные молью подушки, занавески, резные ручки — лавка старьевщика на колесах! Он мерит пространство ногами и не в постели грезит о прелести рассвета… Чудесно, говорю, где пожелаете остановиться — быть может, в ратуше? Лучшие покои отведем! — Номер в отеле, не надо беспокоиться, — отвечает молодой баритон виолончельного тембра, я скоро уеду, ждут! — Помилуйте, да покажитесь городу, поиграйте. У нас в Гаммельне кто ж не музыкант. Смеется: так и задумано, а пианиста найдете? Как не найти, пришлю сегодня же…

Уговорились: два концерта для нас, третий — утренний — для крыс. «Орфей и фурии усмиренные — не токмо нас возвышающий обман, с малою поправкою на житейскую прозу — крысы вместо фурий, кто не верит, пусть проверит…» — а он уже не слушает, я и не уловил, когда в трубке щелкнуло.

Бог свидетель, душа моя, я рад нелицемерно. Сгинут не сгинут крысы, а музыкант он хороший. Как я это знаю? Так думаю, и сердцу весело думать так! Вот послушай-ка, на это многие надеются: выгони сегодня крыс, завтра вывези мусор, вымой окна — послезавтра засияют глаза, расцветут улыбки, любовь взойдет в небесах… Я не отвергаю, нет, ведь никто никогда не пробовал доделать до конца… Но что, если крыса в сердце человеческом — гаже амбарной? Пойдет ли за ним амбарная, как знать, мне не до этой крысиной магии; но крыса человеческая подвластна чуду, чуду только и податлива. О том и думал, слушая голос музыканта, и предвижу, любя и злорадствуя, как схватятся за грудь добрые гаммельнцы, когда прочь побежит их крыса! Какой визг и писк, какая толчея! Как заскрипят их мозги, осмысляя случившееся! Туда дорожка и моей крысе… Мучительно и благодетельно. Собирайся, девочка, послушаем Флейтиста, тебе бояться нечего, твой дом чист сверху донизу. Неловко? Бог с тобой, дорогое дитя, кто же нас не знает — бургомистра и его воспитанницу.

Овации встретили артиста; и как просто он стоял там, высоко над залом. Длинные, слегка расставленные ноги марафонца, крепкие бедра, широкие рукава зеленого камзола, белый прямоугольник рубашки, глаза смотрят в зал с веселым любопытством, на голове зеленый бархатный берет. Рука с флейтой плавно взлетает, он склоняется, приветствуя публику, — не паж, робко влюбленный в королеву, не Бог и не дьявол, — странствующий подмастерье, сговорчивый и лукавый, бродяга не из нужды, а по вольной воле. Величие? Величественны старики, магистр величав… а я и в старости не обрету величия.