Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

Поскольку, подобно искусству и философии, любовь являлась фактором разрушительным, она, возможно, никогда не выходила у нас на первый план. Но окружающий мир был ею буквально пропитан. На протяжении веков любовь, чувственная жизнь, завоевание сердец играли главную роль в литературе, в театре, в повседневной жизни. По мере того как ветшали и рушились препятствия, воздвигавшиеся строгими нравами, писатели, поэты, социологи и моралисты наперегонки воспевали победы любви. Но скоро наступило время, когда уничтожение препятствий лишило всякого смысла какие-либо усилия. Никто не нуждается в препятствиях больше, чем Ловелас или Дон Жуан и даже чем Тристан или Ромео. Свобода нравов не способствовала укрупнению роли любви, которая, дабы расти, должна поначалу подпитываться несчастьями, трудностями, помехами. Мы постепенно входили в общество терпимости, которое в области чувств применяет стратегию выжженной земли, ибо уничтожает саму пищу любви. Энергия не хотела расходовать себя в заведомо выигранных боях. И только романисты — возможно, не лучшие — упорно продолжали придумывать любовные истории, продолжали толочь воду в ступе, хотя это уже никого не интересовало. Еще у Сида, Адольфа, Фабрицио дель Донго был какой-то смысл. Но уже у Жюльена Сореля любовь уходила на второй план, уступая классовой борьбе. Жорж де Порто-Риш, Октав Фёйе и Поль Бурже несколько опоздали, чтобы рассчитывать занять достойные места в истории сердечных приключений. Маркс одержал верх над Расином. А революция — над анализом чувств.

Первым среди нас это понял Клод: его жизнь была занята не традициями и не чувствами, а политикой. И он обратился к Карлу Марксу, как в свое время мой отец обратился к романтизму, вызвав тем самым скандал в благородном семействе. Но во время войны Клод отвлекся от Маркса, обернувшись к де Голлю. После ухода де Голля он лет на десять снова вернулся к Карлу Марксу: объектом его поклонения стал Сталин. Думаю, что не ошибусь, сказав, что в Сталине он нашел нечто вроде образа если не отца, то деда. До этого в глазах мира или же в глазах нашей семьи то Петен, то Черчилль, то де Голль, то, разумеется, дедушка по очереди играли роль Моисея, шествующего во главе древних евреев. Настала очередь Сталина. В нем сливались воедино Карл Великий и страшный Карабас-Барабас, который всем злым определял место слева, куда лучше было не попадать, а всем добрым — справа, где было едва ли лучше. И тем не менее Клод восхищался им. И любил его. А слухи об истинных отношениях между Лениным и будущим генералиссимусом, о концлагерях в Сибири, о неслыханных жестокостях сталинской диктатуры отстранял от себя как полемические аргументы, как происки фашизма: сомневаться в Сталине значило делать выбор в пользу Гитлера. Когда де Голль ушел в тень, Клод отбросил в сторону сомнения. Он ездил в Прагу, в Варшаву, в Будапешт, в Москву. Он довольно хорошо играл роль попутчика, как тогда говорили. В партию он не вступал, но, как и в предвоенные годы, разделял ее судьбу. А 1956 год ознаменовался для него событиями еще более мрачными, чем для нас всех стала потеря Плесси-ле-Водрёя.

В конце зимы он с ужасом услышал хрущевские разоблачения на XX съезде КПСС. А осенью был Будапешт. Коммунизм саморазрушался. Таких ударов извне никто бы ему не нанес. Казалось, повлиять на коммунизм мог только коммунизм. Никто не осмелился бы говорить о Сталине то, что говорили его соратники. Никто не осмелился бы посылать танки в страну, где правят коммунисты, кроме другой, более сильной коммунистической страны. Филипп торжествовал. А Клод вторично переживал крушение мира. В первый раз он отвернулся от данного ему мира, ибо нашел его несправедливым. Во второй раз он сам его выбрал. Но этот оказался еще хуже первого.

В ту пору я часто видел Клода. Он опять был очень несчастен. К концу 50-х годов казалось, что надежда улетучивалась будто мираж. Меньше чем за двадцать лет мир прошел путь от пропасти 1940 года до восторга надежд в 1944 и 1945 годах и вновь оказался на пороге войны, всеобщего разрушения, беспорядка и скептицизма. Все было плохо: и беды, и лекарства от них. Начали уже договаривать, что Гитлер проиграл войну, но выиграет мир. Ненависть и тяга к уничтожению друг друга охватили не только русских и американцев, но и евреев с коммунистами, которых Гитлер заставил было объединиться. Насилие и террор лезли изо всех дыр, прикрываясь притворной терпимостью и борьбой за права человека. Клод болезненнее других переживал все это, поскольку больше других верил в прогресс человечества. И даже наука отворачивалась от него. Спустя десять-пятнадцать лет после окончания войны люди стали сомневаться в полезности науки, а то и обвинять ее в своих несчастьях. С того света и в условиях, сильно отличавшихся от того, что он мог себе представить, дедушка мстил современному миру, которого он не принимал и который он заранее разоблачал.

Клод часто говорил мне тогда, что жизнь ему не удалась, что он ошибался во всем и в конце концов утратил способность верить во что бы то ни было: наше прошлое рухнуло после тысячелетней истории, а его будущее разрушилось, еще не наступив. Как вы догадываетесь, Филипп с радостью встретил это его признание собственной катастрофы. Но ему оставалось только злорадствовать по поводу горя других: ведь его мир, наш мир по-прежнему уносило потоком истории.

Вы, возможно, помните, что у нашей семьи были довольно сложные отношения с идеей отечества, с империей, с национальной государственной властью, олицетворявшейся то якобинцами Робеспьера, то корсиканским генералом, то сыном цареубийцы из младшей ветви орлеанского дома, с которой всегда нужно было держать ухо востро, то республиканцами из лагеря крупных промышленников или из Народного фронта. Мы занимали твердую позицию в том, что касается формы традиций, и вместе с тем свободно относились к существующим государственным границам. Испания, Австро-Венгрия, Папские государства, все германские княжества были для нас так же близки, как Марсель с гангстерами и социалистами, как Лион с его шелками и колбасами, как Лилль с его прядильщиками. По сути дела, мы были гражданами единой Европы до единой Европы. Скольких усилий нам стоило стать, наконец, республиканцами, патриотами и французами! Мы давали убивать себя на полях сражений, приняли гимн «Марсельезу» и трехцветное знамя, вступили одновременно в эпоху демократии и деловых отношений, с великим трудом отвернулись от прошлого, чтобы глядеть в будущее, и вот это будущее — видимо, такова его судьба, но мы были так медлительны, что оно менялось быстрее нас, — само превратилось в прошлое. Мы вечно отставали на одно поколение, на один общественный строй, на одну революцию, которая спешила разрушить то, что мы только что догнали, причем именно тогда, когда мы к этому начинали привыкать. Как только мы ушли из Плесси-ле-Водрёя и тем доконали нашего дедушку, как только слились с обществом и с Республикой, единой и неделимой, как это общество раскололось, а Республика приказала долго жить.