Светлана Гершанова - Милостью Божьей

Если жизнь – река, то память – движение вспять, против течения. Кто идёт отстранённо, по бережку, а кто вплавь, попадая в те же омуты и водовороты, ударяясь о те же валуны и топляки. И разве в этой реке не водятся акулы и крокодилы?

Я продаю свои книги в спорткомплексе Олимпийский, в Книжном клубе в шесть этажей, мне дали бесплатный столик. Такая привилегия была только у Вячеслава Иванова, но ему было значительно проще.

Когда кто-то из покупателей говорит, что моя фамилия ему знакома, я искренне удивляюсь:

– Правда?!

Чаще говорят, что знают песни на мои стихи. Тогда я радуюсь от всей души:

– Правда?!

Иногда, редко, правда, покупают одну книжку, а через неделю приходят за остальными.

Бывают дни, когда я не продаю ни одной книжки. Бывают – когда я продаю на тысячу рублей.

Я сразу бегу хвалиться знакомым продавцам – Андрею, Марине, Инночке.

Они все продают не свои книги, зато на несколько тысяч в день. Наконец, добегаю до Любы – она дальше всех, и на склад к Диме.

– Я сегодня продала книг на тысячу рублей!

– Светлана! – или Светлана Юрьевна. – Пусть как можно скорей эта сумма покажется вам смешной!

Иногда люди останавливаются просто поговорить или показать свои стихи.

Иногда мне говорят:

– Я счастлива, что познакомилась с вами.

Редко, правда, – покупают одну книгу, а через неделю приходят за остальными.

В самом начале подошла молодая женщина в чёрной коже с железкой в носу. Она посмотрела на мой, тогда ещё самодельный плакат:

– Вы поэтесса? Надо же! Пожалуй, я куплю у вас книжку. Это проза? Сто рублей?

– Да, спасибо.

– Знаете, я тоже поэтесса. У меня даже вышла маленькая книжка стихов. И заплатили гонорар пятьсот рублей.

– Здорово! Мне, правда, эти две книжки выпустили бесплатно, после часа прямого эфира по телевиденью в Сибири нашлись спонсоры. Но последний гонорар я получила в «Советском писателе» в восемьдесят восьмом году.

– Мне тогда было четыре года.

– Вот видите! – смеюсь я.

– Можно, я почитаю вам свои стихи? Они у меня в телефоне.

Стихотворение правильное, чёткий ритм, все рифмы на месте.

– Я ещё вам прочту, вот это самое любимое.

Стихи про суицид. Нервные, резкие, чувствуется, человек пережил если не суицид, то мысль о нём.

– Это настоящее. Только не надо любить свои стихи, отпускайте их, как выросших детей, чтобы не мешали писать дальше.

– Надо же, как вы разговариваете. Я хотела поддержать вас материально, а вы ведёте себя так, словно вам это не нужно.

– Мне это действительно не нужно.

– Тогда я возьму ваши стихи бесплатно.

– Пожалуйста.

Она подержала мою книжечку и положила на место.

– И эту брать не стану, верните мои сто рублей.

– Как вам будет угодно.

И тут я будто впервые увидела её глаза. Они были, как два скальпеля.

– Сидите тут. Сколько вы сегодня продали книг?

– Одну, – зачем-то говорю я.

– Вот видите! Никому вы не нужны. Вы расстроены? Вам хочется, чтобы я ушла? Тогда вам придётся дать мне под зад коленкой.

– Мне воспитание не позволяет. Но если вы не уйдёте, уйду я.

Бродила минут двадцать с этажа на этаж и плакала.

– Что случилось? – удивляется Люба.

– Женщина одна… Говорит, я зря здесь сижу, никому не нужны мои книги…

– Да вы что! Зачем вы с ней вообще разговаривали? И разве стоит она ваших слёз!

А потом я продаю книги на четыреста пятьдесят рублей и бегу по нашему второму этажу:

– Радик! Я продала книг на четыреста пятьдесят рублей! Инночка! Коля! Люба! Я продала книг на четыреста пятьдесят рублей!

Я счастливый человек, милостью Божьей… У меня было очень счастливое детство, недолго, правда. Но время вообще вещь относительная!

Вглядываюсь в осколки своего детства, разбитого войной. От одних идут тёплые лучи – солнечные зайчики, от других веет холодом и сжимается сердце.

Чаще вижу себя, маленькую, рядом с папой. Вот он ведёт меня во взрослую парикмахерскую, на ручки кресла кладётся доска, я забираюсь на неё, и заявляю:

– Постригите меня под девочку!

– Ты и есть девочка, как же тебя ещё стричь, – отвечает женщина в халате.

– Это же фасон такой! – И все смеются.

Тёплое ростовское лето, мы с папой поднимаемся по лестнице от Дона. Асфальта на ступеньках ещё нет, и я чувствую тёплую пыль босыми лапками. Сандалики, меньше нынешней моей ладони, в руке. Рядом папа, он кажется мне высоким, я не достаю ему даже до пояса.

И мы сочиняем стихи, игра такая! Строчку он, строчку я, или он строчку без рифмы, а я тут же – рифму, и мы смеёмся!

Ступенька – строчка, ступенька – рифма, и маленькие мои следы в пыли рядом с большими, папиными. И так весело!

Или поём во весь голос наши любимые песни!

Во взрослой жизни на радио в Москве я готовила серию передач о советской песне. Оказалось, помню больше ста, и слова, припев, хотя бы, не говоря о мелодии. Редактор моя не верила:

– Это вам кажется, что вы их помните с детства, поэты всегда придумывают свою жизнь!

Он был завучем в школе и учителем математики. Однажды взял меня на свой урок. Я сидела тихо, как мышонок, и чувствовала, как его любят ученики. Я просто впитывала эту любовь к нему…

Он не вернулся с войны. Это самая ранняя и самая горькая моя потеря в жизни.

Но он был у меня в детстве, когда в человеке закладывается стержень на всю жизнь – характер, восприятие жизни, само отношение к ней, к окружающим тебя людям – он у меня был. И его любви хватило мне на всю оставшуюся жизнь.

Вообще любовь окутывала меня в детстве, как защитное облако. Мама, правда, и в детстве, и потом, больше любила моего младшего братишку, Вовика. Но я не помню у себя ревности к нему! Мне хватало любви!

Почему всё время вспоминаю наш дом на тихой улице почти у самого Дона? Будто хожу кругами у собственного детства, все истоки там, все нити взрослой жизни оттуда.

И снится, снится дом, столько обживала разных комнат, только надышишь, привыкнешь, и всё сначала. А дом снится один и тот же, дом детства.

Хотя до него помню комнату, сундучок у окна, застеленный полосатой рогожкой, большая нянина кровать у стены, и мы с ней на коленях, я на сундуке, а няня на полу.

– Молись, детка, молись, Ланочка!

Нянино лицо расплылось в памяти, как на старой фотографии, где я у неё на коленях и видна четко – серьёзные глаза, руки лежат поверх её, тёмных и натруженных, сандалики с блестящими, ещё не затоптанными подошвами, а няня вся там, в тени.

И ещё помню запах нянин. Как-то в метро почувствовала, оглянулась – незнакомая деревенская женщина, почему вдруг запах такой родной?

– Это тебе рассказывали, Лана, не можешь ты помнить, тебе и двух лет не исполнилось, когда у няни своя комната была.