Светлана Гершанова - Милостью Божьей

– Она к тебе в гости пришла, гостям у тебя должно быть хорошо, тогда они придут снова!

Вопли о справедливости пресекаются:

– Как она себя ведёт, её дело, а ты должна быть доброй девочкой.

А вот мы с папой стоим под окном большого дома, куда мама пошла за братиком. Окно высоко, мамино лицо видно еле-еле, но папа такой весёлый!

– Теперь всё будет хорошо, теперь всё в порядке!

И я безоговорочно верю в это.

В белоснежной комнате детской консультации женщина-врач улыбается:

– Смотри, детка, какого братика мама тебе в капусте нашла!

– Ничего подобного, какая капуста! Мы его выродили.

Врач кладет Вовку маме на руки, и несёт меня показывать своим коллегам:

– Нет, вы подумайте! Они с мамой его выродили!

А вот мама обнимает Вовку:

– Ты моё счастье в коробочке…

– И я счастье! И я в коробочке!

– Ланочка, ты просто счастье, без коробочки. В коробочке маленькое счастье.

– И я хочу в коробочке! – И мама обнимает меня. Она только до войны меня и обнимала.

И ещё хорошо помню праздники. Дом полон гостей, шумно, весело, мама у пианино, играет и поёт:

Только до войны она и пела.

Помню демонстрацию – запруженную людьми улицу, шары, цветы, плакаты…

Как-то сидела, взрослая, вечером в праздник на кровати, обняв колени, одна в пустой тихой комнате. И стихи…

Кто-то сказал из древних: «Пусть прошедшее станет прошлым». Сколько раз я повторяла это! Не становится.

Раннее утро, воскресенье. Мы с Вовкой лежим тихо и ждём, когда папа с мамой проснутся. И вот он, весёлый мамин смех, она после войны никогда так не смеялась. Мы бежим босиком в мамину кровать, она у нас называлась мамина, хотя была и папина тоже!

Четверым в ней тесно, и я верчусь, верчусь, пока папа не уходит. И мне так радостно!

Всю жизнь потом эта боль, – я сама захотела, чтобы папа ушёл. И он ушёл – навсегда, навсегда, навсегда!

Не становится прошедшее прошлым, Что за наказание – память сердца!

А может, это дар?

Осколки возникают сами собой, не выбирая места и времени. Одни уходят в тень, чтобы больше никогда не возвращаться, другие возвращаются снова и снова, как на киноленте, замкнутой в кольцо.

Вот меня ведут в гости не к родным, а к первой моей подружке. Мы познакомились на ёлке, и пристаём к родителям, чтобы нас водили друг к другу. Меня закутывают в шаль и ведут куда-то вверх по железной лестнице к любимой моей Анечке.

Какое счастье! Впереди долгий вечер, полное согласие, и сон в обнимку под одним одеялом.

Я отправилась искать Анечку, как только мы вернулись из эвакуации. Помнила железную лестницу, одну только лестницу.

В соседнем дворе, где была такая лестница, обошла все квартиры. Звонки не работали, да я бы и не достала до звонка.

Стучала в дверь, мне открывали.

– Извините, здесь живёт девочка Аня? Мы были подругами до войны.

– Здесь такой нет. Это в нашем доме? Ты хоть номер квартиры помнишь?

– Я помню только железную лестницу.

– Конечно, ты ведь была такой крохой.

Наверно, взрослые думали – война расшвыряла родных и близких, а тут маленький заморыш ищет такого же. Сколько им было до войны, что успели подружиться?

Я так и не нашла её. Может, они уехали, как мы, в эвакуацию, и остались там навсегда? А может, мы с ней проходили по одной улице, так никогда и не узнав друг друга?

Когда я говорила себе – «до войны», чаще всего вспоминала один-единственный день, долгий, тёплый и совершенно счастливый. Это было последнее мирное лето, и сейчас, издали, мне кажется, что сразу за ним началась война.

Папа ехал куда-то за город на консультацию и обещал взять меня с собой. Но сначала нужно было обмануть Вовку, чтобы он спокойно лёг спать днём.

У меня на лице, наверно, весь день светилось счастливое ожидание. Вовка почувствовал – за его спиной в доме что-то затевается, и можно проспать самое интересное!

Я всё время поднималась на своей кровати и смотрела – может, он заснул? И он мгновенно открывал свои круглые глазищи. Я сбежала, просто встала и ушла на цыпочках, и горький Вовкин плач преследовал меня.

– Ты не могла подождать, пока он заснёт? Ладно, идите, я сама его успокою, – недовольно сказала мама.

И весь долгий день мы были вдвоём, я и папа. Не помню, как ехали за город, помню только, как шли через лес или парк, и там почему-то помню не деревья, а траву.

Она была одного со мной роста, и я шла сквозь тугие зелёные стебли, и белые цветы качались у меня над головой, и белая бабочка взлетала медленно, как будто зная, что я не могу её догнать в этой травиной чаще.

Пытаюсь, делаю шаг, другой, вот она, совсем рядом, протягиваю руку, но она перелетает на другой цветок, будто играет со мной.

Я снова бегу за ней, высокая трава смыкается за моей спиной, и мне так весело, я смеюсь и не могу остановиться!

Но бабочка легко взлетает, поднимается выше и выше, а я слежу за ней из высокой травы, одного со мной роста…

Папа хотел познакомить лес и меня, сам он был хорошо знаком с этим лесом. Называл по именам цветы и деревья, как жаль, что я не могу вспомнить ни одного названия.

Он узнавал птиц по голосам, и тоже называл мне их имена, а я слушала и кивала своим огромным бантом. И во мне жило радостное предчувствие, что я ещё не раз приду сюда, что это только начало, счастливое начало огромной и прекрасной жизни. Но мне почему-то кажется – сразу за этим днём началась война.

Через много лет воспоминание об этом счастливом дне вылилось даже не в стихи, а в песню…