Светлана Гершанова - Милостью Божьей

А тогда, летом сорок третьего, мы идём по моему любимому городу. Поворачиваем на проспект, и здесь все дома разрушены. Мне кажется, мамины знакомые ошиблись, и нашего дома тоже нет. Как может остаться один дом среди сплошных развалин, таких чудес не бывает!

Мы все молчим, и мама, и Вовка, и я, и тачечник. Но вот поворачиваем на тихую нашу улицу, и я вижу первые дома, не искорёженные войной. Вот он, наш дом в глубине двора, целёхонький, только шальной снаряд влетел откуда-то сбоку, обрушил угол на первом этаже. Его заложили кирпичом с развалин, и он похож на латку. А наш, второй миновало. И вокруг все дома целы!

– Повезло вам, – говорит тачечник, – от вокзала далеко, и от моста, вот и бомбили меньше.

– Да, повезло, – соглашается мама.

Оказывается, я отлично помню камни, которыми вымощен двор, и железную лестницу:

– Мама, правда, это наша дверь? И окна, и балкон? Правда, я всё узнала?

Бегу вверх по лестнице, и она отзывается на мои шаги, как будет отзываться ещё долго-долго.

Дома трогаю стены, стол, кровать, я узнаю всё! Память, оказывается, сохранила каждый штрих того счастливого времени, когда мы жили здесь все вместе, папа, мама, бабушка и мы с Вовкой.

Но дом пуст – ни тарелки, ни чашки, какие-то старые пальто на кроватной сетке. Пустые полки в буфете и шифоньере, пустые ящики папиного письменного стола. И книжный шкаф пуст, правда, на самой нижней полке, в глубине, я нашла две книги – задачник и журнал художественной самодеятельности.

И ни одной игрушки.

Как-то я видела у Саши Стукаловой, соседки по балкону, кроватку для куклы с пружинной сеткой, мне её купили перед самой войной. Я так обрадовалась, я не сомневалась, что мне её немедленно вернут!

Но Саша закричала, выбежала её мама:

– Не твоя это кроватка. Их полны были магазины перед войной. А ты, растяпа, не выноси ничего из дома!

Больше у меня не было игрушек в детстве. Никогда, ни одной.

Я уже работала после института, когда мне подарили плюшевого медвежонка.

И опять – эта давняя рана, эта память сердца, стихи…

А тогда – зима наступила как-то незаметно. Закрыли дверь в мамину спальню, где был провален потолок, поставили буржуйку.

Электричества у нас не было, радио тоже не было, не было и часов. Я не считала это трагедией, мне уже казалось, – сколько я себя помнила, у нас не было ни света, ни радио, ни часов.

То, что было до войны и что стало теперь, любили сравнивать взрослые. Я не сравнивала, там была совсем другая жизнь, и другая девочка смотрела на меня с довоенной фотографии, большеглазая, со светлыми локонами, похожая на куклу только-только из магазина.

Я опять опоздала в школу. Мама дежурила в ремесленном училище, она устроилась туда воспитательницей и ночной нянечкой, чтобы ей давали два обеда.

Мы проспали. Было так страшно светло!

Плакать мы начали, как только проснулись. Я – оттого, что опоздала, а Вовка оттого, что плакала я.

Оделась, натянула на себя ещё одно платье поверх того, в котором спала, кофту, шаровары с дырками на коленках, через них были видны дырки на чулках, старое пальто, я из него давно выросла. Вовка помогал, как мог, подавал одну одёжку за другой.

Потом пошла в школу. Я даже не спешила, не знала, который час, какой идёт урок. Каждый день начинался страхом, что я опоздаю! Успокаивалась только в классе, в своём углу. Но так я ещё не опаздывала, ни разу.

Дежурная повела меня прямо к завучу. Та вышла из-за стола:

– Почему ты плачешь?

А я уже и сказать ничего не могу от отчаянья, от непоправимости того, что произошло.

– Почему ты опоздала?

– Мы проспали, когда проснулись, было совсем светло.

– Кто это – мы, ты и мама?

– Нет, я и Вовик, мой брат.

– Сколько ему лет?

– Четыре года.

– И вы сами просыпаетесь, вас никто не будит? А где мама?

– На работе.

– А часы у вас есть?

– Есть, папины, только они поломаны.

– Хорошо, иди в класс, перестань плакать, ты же взрослая девочка.

И снова утро. Мама на дежурстве. Ещё совсем темно, ещё не может быть поздно! Я одеваюсь, Вовик просыпается и помогает мне, как всегда.

Выхожу на улицу в непроглядную тьму. Город засыпан снегом, по краям тротуара сугробы выше моего роста. На улице пусто, но я иду, иду в школу!

Замерзаю мгновенно, я ведь вышла из нетопленой комнаты. И ноги в ботинках замерзают, и руки в носках вместо перчаток. Потом холод забирается под пальто, и внутри у меня всё начинает дрожать.

В школьном дворе пусто, входная дверь заперта. Я кладу портфель на ступеньку, сажусь на него и жду, когда откроют школу. Я не знаю, сколько проходит времени, просто сижу и жду.

Но вот послышались шаги за воротами школы, ещё и ещё, это люди пошли на работу. И приходит дядя Миша, сторож, он же дворник, он же главное лицо после директора – столяр, слесарь, истопник, – в общем, мужчина в доме, где остальные женщины. Одна нога у него деревянная, и он прибил к ней кусок валенка, чтобы не стучать, когда идут занятия.