Светлана Гершанова - Милостью Божьей

Раз в два-три года, когда затоскую, прихожу в свой двор. Он стал ещё меньше. Булыжника нет, всё залито цементом, и лестница моя уже не лёгкая, железная, а тоже из цементного монолита.

И кажется, что само время остановилось, окаменело.

Марии Леонтьевны давно нет, и старшая дочь забрала отца к себе. Бог дал ей за её доброту и дочек выдать замуж, и вырастить внуков, и даже правнука покачать в коляске в тихом нашем дворе.

И Мария Соломоновна умерла без меня. Она постарела как-то сразу, когда внучка забеременела, не выйдя замуж. Сидела в старом кресле, и слёзы застилали ей глаза.

– Знаешь, Светочка, она ему доверилась, а он… Такой позор!

– Мария Соломоновна, в наше время это никакой не позор, это же счастье – ребёнок, вы увидите, сколько радости он принесёт в дом!

– Ты так считаешь?

– Конечно.

Никогда не забуду, как наш двор выдавал меня замуж. Свадьба была дома, никаких ресторанов, машин с лентами. Только родные люди за столом.

А на столе знаменитая фаршированная рыба, Мария Леонтьевна наготовила целых полведра. И огромный, в половину стола, роскошный торт, настоящее произведение искусства, от Марии Соломоновны.

И деньги на свадьбу Елизавета Савельевна заняла. В моей душе они живы все…

В «холодной» комнате, как мы её называли, есть трельяж с большущим зеркалом, почти до пола, и двумя поменьше. Они помутнели от холода и сырости, кое-где проступили пятна и чёрные круги, но, всё же, можно увидеть себя с головы до ног.

Иногда я говорю Вовке:

– Давай играть в театр!

– Давай! – охотно соглашается он.

Открываю дверь, Вовка тащит стул. Он – публика, садится рядом с зеркалом, потому что зеркало и есть зрительный зал.

Набрасываю на себя кружевную накидку, чудом сохранившуюся у нас, по-моему, специально для этих представлений. Публика дружно аплодирует.

Приседаю низко, сказывается балетная школа, и объявляю:

– Выступает заслуженная артистка без публики!

Вовка заливается тихим смехом. Перед каждым представлением повторяю эту нелепую фразу, и он всегда хохочет!

– Цыганочка! Та – та – там, та – та – там, та – та…

Накидка летает вокруг меня, и публика замирает от восторга!

Потом накидка сбрасывается, и строгая актриса читает стихи из сборника для художественной самодеятельности, который был в книжном шкафу:

Я не знала тогда, кто написал эти прекрасные стихи, но их музыка завораживала, и публика моя аплодировала, что есть мочи красными от холода ладошками.

Кланяюсь так, что косички мои достают до пола, потом снова набрасываю накидку и пою неизвестно где слышанное:

Под этот романс можно снова и снова вертеться перед зеркалом, то закрывая лицо накидкой, то выглядывая из-за её краешка.

Но как мужчина может говорить, что он устал и измучен, да ещё просить, чтобы его пожалели! Не могу себе представить.

От этого кружения мне жарко, и представление можно продолжать бесконечно, но Вовка совсем замёрз на своём стуле.

Мы закрываем наш театр, кладём накидку на место, выносим стул, запираем дверь.

Когда я потом читаю, что в каморке у Папы Карло была потайная дверь, я сразу вижу нашу «холодную» комнату, зеркало и маленького Вовку на высоком стуле.

Мама с большим трудом устроила Вовика в детский сад. Теперь я после школы одна, забираю его только вечером.

Дома пусто и холодно. Я прихожу, снимаю пальто, открываю портфель и достаю новую книгу.

И окружающий мир отступает, его больше не существует, реального! Есть другой, огромный, где добро побеждает зло, женщины прекрасны, мужчины отважны, и честь значит больше, чем жизнь.

Школьной библиотеки мне уже не хватает. Я дошла до районной, двух городских, Дворца пионеров…

В одном из фантастических романов, которыми я зачитывалась в юности, на космическом корабле растёт мальчик. Родители погибли на чужой планете.

Он – единственное живое существо среди умных машин, они кормят его, поддерживают все системы жизнеобеспечения. Но как передать багаж знаний, богатство человеческих эмоций, поэзии, музыки, – всего, что накопило человечество в долгом пути через века?

У него был экран монитора и обучающая программа. У меня в пустой квартире были только книги.

Как умещалось в моей голове это море информации самого разного уровня? Раскладывалось по полочкам, превращалось в мировоззрение, в незыблемые принципы на всю жизнь!

Наверно, книги помогли выжить. У меня есть стихи, «Крапива», про девчонок, которых жизнь сделала недобрыми, колючими, жгучими, словно крапива. Там есть строчки:

Моя одноклассница, Валя Соломина, жила на соседней улице. Было время, когда я, забросив уроки, паслась у неё каждый день. Действительно паслась, – ведь основной моей пищей оставалась духовная. У неё было полное собрание сочинений Чарской, только родители не разрешали выносить книги из дому.

Это была ещё одна сторона жизни, где-то рядом с Диккенсом, но ближе к нам.

Бедная девочка из тёмного подвала или пыльного чердака, из такого знакомого мне голода и холода, попадает в нормальный дом. И первым делом в ближайшем магазине богатый дедушка или старая служанка покупают ей целый ворох удивительных вещей – пижаму, рубашки, чулки, панталоны, красивые светлые платья. Это бедность ходит в сером и коричневом.

Всё это роскошество складывают тайком перед её кроватью. В первое же утро она просыпается и плачет от счастья. И я плачу от счастья вместе с ней.

Чёрная тарелка радио отсчитывает время. Ещё час можно читать, ещё полчаса, и надо идти за Вовкой.

Всё, больше нельзя. Бросаю книгу, на ходу застёгиваю пальто и бегу. Он ждёт у решётки, держится за неё двумя руками и подпрыгивает на месте, когда видит меня.