Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

Ведь я хорошо знаю, что жил в привилегированном положении и что солнце нам светило больше, чем другим. И знаю также, что многие расстались с прошлым, как с назойливым кошмаром. Так пусть же услада Божья будет в том, чтобы положить конец кошмарам и чтобы солнце светило для всех! Я уже говорил и повторяю, и не перестану повторять: я не смотрю на прошлое как на образец для будущего. Ведь жена Лота была обращена в соляной столб именно за то, что оглянулась назад. Однако вместе с тем я не воспринимаю прошлое как мерзость из мерзостей, достойную лишь осуждения и забвения, чтобы на его месте построить города счастья. После Содома и Гоморры были и похуже места. Я полагаю, что многие попытаются также избежать и будущего, но это им не удастся. Когда это будущее, в свою очередь, станет прошлым, люди увидят, лучше оно или хуже прожитых нами дней.

Что может быть абсурднее, чем обвинять Аристотеля в том, что у него были рабы, а моего деда упрекать в том, что он прожил свою жизнь так, как он ее прожил? Что может быть более отвратительного, чем желание возродить в наши дни рабство, и что может быть более глупого, чем стремление жить сегодня так, как жил мой дед? Каждое поколение живет в согласии со своими возможностями в области техники и со своими нравами. Разве могли мудрейшие из древних греков, не имевшие механизмов, представить себе отмену рабства? Если говорить только о силе, то пусть самые слабые склонят головы: я говорю это не мудрствуя лукаво, поскольку все, что прошлая жизнь могла дать, давно уже перешло вместе с оружием и обозом на сторону самых слабых. Но если говорить о морали, то начать нужно с того, чтобы поместить ситуации и людей в их исторический контекст. В свое время и для своего времени — это смешно, не правда ли? — дед мой был праведником. Он был из тех праведников, из тех добропорядочных людей, которые в прошлом заполняли собой страницы назидательных романов. Надо иметь особый талант, чтобы различить мораль завтрашнего дня, медленно прорастающую сквозь сегодняшние нравы и надежды на будущее. Таким талантом мы, разумеется, не обладали. Я согласен, чтобы и деда моего, и отца, и Плесси-ле-Водрёй, и всех нас, сколько там было, обвиняли в неспособности приспособиться к нынешним временам или, если вам так уж хочется, в глупости. Но я не хочу, чтобы нас обвиняли в несправедливости. А Дрейфус? — скажут мне. Дрейфус, эта заноза в нашем теле? Что тут скажешь? Разве что следующее: в том прошлом вокруг имени Дрейфуса возникло по крайней мере целое дело, и был суд. А сколько Дрейфусов, после того Дрейфуса, не дождались даже суда?

Завтра настанет другой день. Наступит новое счастье. Вчера было вчерашнее счастье. У завтрашнего дня будет своя честь, у вчерашнего была своя. Верим ли мы сегодня в будущее так же слепо, как верили волхвы конца XIX века? Действительно ли мы уверены в наших триумфальных зорях и в поющих завтра? Но течение времени и его непрерывность учат нас не дешевому скептицизму. Надо, чтобы завтрашний день вытекал из вчерашнего и отбрасывал его в прошлое. Чем была бы Божья услада, если бы не было течения времени, которое мы так долго ненавидели? Да простит меня мой дедушка, не любивший потока времени: мой рассказ о прошлом заканчивается триумфом времени. Что может быть более естественного? Есть только один способ, один-единственный, избежать потока времени: это выбрать смерть. И мы это сделали.

У меня возникает мысль, а не участвовал ли и Ален, на свой парадоксальный манер, в нашем решении уйти из этого нескончаемого мира. Он ведь тоже хотел, чтобы наступил конец времени и истории. Хотел воображаемого царства, утопии, как и мой дед. Только Алену они виделись в будущем, после революции, а деду — до. Мне ближе точка зрения моего отца: он связывал свои надежды с переменами, основанными на памяти. Подобно ему, я вижу себя разделенным между этими двумя противоположными мирами, полными восторга и силы: между изменением и воспоминанием. Но выбирать окончательно между тем и другим я отказываюсь.

Вот я и уподобился деду, то и дело оборачивавшемуся на дом своих предков в час расставания. Мне тоже трудно оторваться от моих теней. Ведь когда я смотрю в последний раз на каменный стол в те дни под липами Плесси-ле-Водрёя и на призраки близких, застывшие навеки в неподвижности смерти, то как я могу не заметить вызывающие у меня ужас и восхищение те изменения, которые произошли в мире? Разумеется, изменения в худшую сторону. Во времена моего дедушки были леса, деревни были более красивыми, а города более приятными для проживания, было меньше автомобилей и не было бомбы. Но были и изменения к лучшему. Всем сердцем и всеми моими силами я остаюсь учеником Жан-Кристофа: я верю, — эта вера подобна всякой другой вере, а поскольку счастье и несчастье бессмысленно сравнивать, то я не обязан предъявлять никаких доказательств, — что добро является союзником времени и что постепенно, незаметно, скачкообразно, с резкими остановками и отступлениями добро все же одерживает победу над злом. Ни мой дед, ни Ален не жаловали смешной миф, именуемый прогрессом: дедушка отвергал его, а Ален в него не верил. Оба они сходились на идее катастрофы, но один из них ее желал, другой — боялся. Прогресс и наука, с которой он неразрывно связан, сегодня не в чести. Их долго превозносили, а теперь поливают грязью. Ничто так быстро не меняется, как модные идеи. Я не собираюсь принимать чью-либо сторону в спорах наших мыслителей. Я просто хочу, как и отец мой в свое время, чтобы ничто не было утрачено в этом мире, который вызывает у меня любопытство, симпатию и поднимает мне настроение.

Мне интересен и вчерашний мир, и сегодняшний. А также завтрашний. В конце века, когда наступал вечер, слуги в ливреях — вы представляете себе? — проходили по всем комнатам, по вестибюлям, заходили в бильярдную, в столовые, в гостиные, в спальни и зажигали одну за другой, как на праздничной сцене, керосиновые лампы времен детства моего отца. И в ночной тьме возникал театр теней, которого никогда не видели ни вы, ни я. Там был старик, но это был не мой дедушка, а отец дедушки. А сам дедушка был еще относительно молод, где-то между тридцатью и сорока годами. Он целовал руку своей матушке. В доме были дядюшки, двоюродные дедушки, двоюродные тетушки и просто тетушки. Бывал у нас епископ и приходской кюре, генерал, словно возникший из еще не написанных тогда язвительных стихов Превера, два полковника, какие-то посторонние люди, застрявшие у нас на пять-шесть месяцев, родственники из Бретани или Прованса. Но не было ни префекта, ни банкиров. В окружении слуг в голубых одеяниях на французский манер, которые несли факелы, все это прекрасное исчезнувшее общество двигалось кортежем в столовую. Не помню только уже, в котором часу: может, в семь с четвертью?