Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

«Вот человек, — сказала мне Анна-Мария, — которого я могла бы полюбить». Чем объяснить все, что происходит в нашей несчастной жизни, в наших слабых сердцах, в истории? Мне кажется, что в тот вечер, когда пришла весть о смерти Витгенштейна и я видел, как плачет дедушка, в груди у Анны-Марии уже теплилось чувство к рослому брюнету с вьющимися волосами, командовавшему отрядом французских партизан, неподалеку от Ла Флеша.

Но не одна Анна-Мария давала нам повод для переживаний. В 1940 году в нашу жизнь вошли и остались там очень надолго, до освобождения, до победы, и еще на много послевоенных лет два человека. Двое мужчин, двое военных: маршал Петен и генерал де Голль. Маршал, если можно так выразиться, открыл огонь, сложив оружие. Немцы еще не дошли до Плесси-ле-Водрёя, а мой дед вместе с настоятелем уже слушал в большой гостиной замка обращение по радио. А я его услышал тогда же, находясь в полусотне километров севернее, через открытые окна деревенской гостиницы, когда мы проходили через эту деревню.

«Французы!

По поручению Президента Республики я с сегодняшнего дня беру на себя руководство правительством Франции… Будучи уверенным в том, что весь народ мне доверяет, я отдаю себя Франции, чтобы облегчить ее горе».

Когда я вернулся к деду и когда полковник фон Вицлебен уже был нашим гостем, маршал Петен произнес второе обращение:

«Дух поиска удовольствий одержал верх над духом самопожертвования. Требования превышали отдачу. Мы пожалели свои силы и пожинаем несчастье».

А через несколько дней — еще одно обращение:

«Я ненавижу ложь, так повредившую нам. Но земля не лжет. И в ней — наша надежда. Она и есть наша родина. Невспаханное поле — это погибающий кусок Франции. Засеянная земля — это часть возрождающейся Франции… Наше поражение произошло из-за того, что мы расслабились. Дух удовольствий разрушает то, что создал дух самопожертвования. Я призываю вас прежде всего к возрождению, как умственному, так и моральному».

Те из вас, кто постарше, помнят, так же как и я, этот блеющий, тревожный голос, пробивающийся через помехи в эфире. Дедушка, удрученный, стоял среди своих близких, собравшихся в гостиной. Все, что он слышал, шло прямо ему в сердце. Семья, земля, взятые из жизни земледельцев сравнения и ссылки, нравственность, осуждение ошибок и поиска легкой жизни, прославление духа самопожертвования в противовес духу удовольствий — все это выражало то, что носил в душе мой дедушка. Где-то на заднем плане за голосом маршала слышались ему голоса Барреса и Пеги, которых дед противопоставлял гнусностям Андре Жида и заумности Пруста. Сразу после поражения, которого следовало ожидать, дедушка без колебаний встал в ряды сторонников Петена, победителя сражения под Верденом.

Вы, наверное, уже поняли, что на протяжении всей оккупации мой дед всем сердцем был на стороне вишистского правительства и одновременно против немцев. С его точки зрения, маршал Петен в политике был двуликим Янусом, в котором уживались два персонажа, один плохой, другой хороший. Плохой Петен встречался с Гитлером в Монтуаре, жал тому руку, потакал Лавалю, в котором, как это ни парадоксально, возродилось все, что было порочного в покойной Республике, преследовал евреев, которые тут же стали настолько милы моему дедушке, что он даже прятал многих из них в сторожках лесников в лесной чаще, а одно время даже собирался — возможно, в память о тете Саре — сам надеть желтую звезду. Хороший же Петен воплощал все, что было во Франции святого, защищал такие высокие добродетели, как верность и раса, принося в жертву не только себя, но и память о себе в истории, так как предоставлял французам возможность сконцентрировать ненависть и презрение на плохом Петене.

Интересное лицо Петена, символ воинской славы и крестьянского благородства, смотрело на всех с газетных полос и плакатов, с почтовых марок и школьных тетрадок и уже успело запечатлеться в глазах каждого, как вдруг раздался громоподобный шепот, раздался другой голос, идущий из-за моря голос упрямца, отказывающегося капитулировать. Так начиналась легенда. Наверное, за всю историю не возникало еще такой удивительной симметрии, гениально укладывающейся в школьные учебники и в головы детей. С одной стороны — родная страна, почва, крестьянский здравый смысл, взгляд и глаза, реализм, прошлое, данный момент, покорность и согласие, — маршал в Виши. С другой стороны — море, изгнание, приключение, голос и напряженный слух, немыслимые мечты, будущее, спор, бунт и несогласие, — генерал в Лондоне. В истории Франции открывалась необычная страница. Два элементарных принципа, в которых слабая память людей через тысячелетия разглядит мифическую борьбу легендарных героев, которых, как скажут умники, никогда в реальности не было, героев, боровшихся не на жизнь, а на смерть, которые друг друга отвергали, отлучали от власти, взаимно приговаривали к смертной казни, ведя за собой тысячи и тысячи фанатичных последователей, вверивших свою жизнь и честь тому или другому военачальнику. Все способствовало приданию конфликту драматического характера не только в политике, но и в социологии и в метафизике: обоих полководцев когда-то связывали узы дружбы внутри офицерской касты, у них было общее происхождение, оба тяготели к литературе, оба любили славу и родину, но вопреки друг другу. Никогда еще положение Франции не было столь ужасным, как в те годы бедствий. Но и никогда не возникало стольких оснований для того, чтобы начать мечтать о величии. Те, чья профессия состоит в том, чтобы создавать питательную среду для мечтаний людей и воспевать их деятельность, на протяжении очень многих лет находили в борьбе генерала против маршала неиссякаемый источник вдохновения, возмущения и веры. Некоторым это даже укоротило жизнь. Сколько золотых перьев эпохи брались освещать в своих произведениях эту битву гигантов, от Клоделя до Андре Жида, который, находясь в плену у собственных фантазмов, выпытывал у генерала точные детали обстоятельств, при которых у того возникло решение не подчиняться начальству, от Арагона до Дриё ля Рошеля, от Бразильяка до Мориака, от Морраса до Мальро. Вся Франция знала наизусть послания маршала. Клод и мой дедушка пытались, испытывая разные чувства, определить, абзац за абзацем, кто был инициатором или подлинным автором текстов: Мулен де ля Бартет, Эмманюэль Берль или сам Петен. Призывы героического и непокорившегося генерала стали частью школьных учебников. Оба военачальника по праву заняли место не только в истории, но и в литературе Франции. Подобно Демосфену и Цезарю, Цицерону и Макиавелли, Наполеону и императору Ашоке, они занимались одновременно литературой и историей, войной и словами. Рассказывают, что Петен после того, как закончил единственное свое выступление перед судившим его трибуналом, незадолго перед тем, как он решил замолчать навсегда, сказал своему охраннику, если я не ошибаюсь, Жозефу Симону: «Очень красивую речь я произнес». Генерал тоже всю жизнь писал превосходные книги и произносил очень красивые речи. А какой восхитительной простотой — искренней или наигранной, — каким подлинным величием дышат произнесенные им в своем последнем акте слова: «Я не хочу официальных похорон. Не хочу присутствия ни президента, ни министров, ни учреждений… Мужчины и женщины Франции и всех других стран, если захотят…» В забавной стране, где нам посчастливилось родиться, Петен и де Голль заняли свое место среди таких людей, как Бретон и Рембо, маркиз де Сад и Боссюэ, Корнель и Жюль Ренар, Гюго и Вийон, среди юмористов и авторов трагедий, среди поэтов и историков, пророков и бунтарей, в великой галерее тех, кто любил слова и знал их силу. Долгие годы речи их жгли нам сердца.