Жан д’Ормессон - Услады Божьей ради

Иногда по вечерам я садился перед ужином у окна и смотрел. Смотрел на старые деревья, на пруд вдали, на липы и каменный стол, на такой привычный, мирный пейзаж, расстилавшийся перед нашими глазами на протяжении многих веков. Это была та вечерняя пора, когда наступает полная тишина, когда умолкали даже птицы в листве. Некоторые еще летали, но бесшумно, высоко в небе, очистившемся от облаков. Мы были привязаны к этим нежным изгибам, этим слегка расплывчатым краскам, к этому несравненному аромату, поднимавшемуся от земли. Я закрывал глаза. Ни Пьер, ни Клод, ни я, мы не были, в отличие от дедушки, вросшими исключительно в эту землю своими корнями. Может, только Филипп… Но все мы узнавали себя в этом пейзаже, к которому были привязаны всеми узами, тяжелыми и дорогими, узами традиции и памяти. Эти деревья, этот невысокий холм, это небо за ним, такое обычное и незаменимое, — все это были мы. Каменный стол — мы. Липы — мы. Я задавался вопросом: неужели придется покинуть все это, такое нам близкое, плоть от плоти нашей, всех наших покойников, все наши несбывшиеся надежды? Я ведь знал: все меняется. Беззвучный ропот доходил до меня. Там, за прудом, за лесом, суетились миллионы людей с их проблемами и интересами, уже не совпадавшими с нашими проблемами и интересами и которые мы так долго игнорировали. У них были свои горести, свои несчастья, отличные от наших. Эта нетронутая мудрая природа, эта молчаливая, ухоженная красота, полная гармонии, были неслыханной привилегий, которой пользовались только мы. На деревьях, на небе, на зеркале пруда, над каменным столом читалось одно-единственное зловещее слово, пять простых букв: «Конец… Конец…»

Мы еще сопротивлялись два года, как Юбер сопротивлялся шесть дней. Мы цеплялись за жизнь. Это была медленная пытка, прерываемая выплатой налогов и безумными расчетами. Мы становились скупыми, мрачными, немного странными. Десятки миллионов франков уходили на социальные расходы, очень нас обременявшие, на оплату садовников, на стропила в часовне, на черепицу для кровли. Разрыв между доходами и расходами все увеличивался и увеличивался. Под предлогом сохранения традиции мы думали только о деньгах. Время от времени дедушка еще смешил нас. Во времена Второй империи и в начале Третьей республики его отец содержал для ремонта крыши трех кровельщиков. И вот сейчас он размышлял, не экономичнее ли было бы вернуться к старой системе. Мы выстраивали столбики цифр, складывали и особенно вычитали. Только на ремонт кровли замка нам нужно было шесть миллионов франков в год. А лес, спиленный подчистую, давал теперь только четыре или пять миллионов. «Ох-хо-хо! — говорил дедушка. — Придется сократить расходы». Эти слова мы слышали теперь раза два в неделю. Он предлагал ограничиться двумя кровельщиками вместо трех и тремя садовниками вместо семи. Если вам доводилось, проезжая через Верхнюю Сарту, прогуливаться в бывших садах Плесси-ле-Водрёя, в том знаменитом лабиринте из кустов самшита, куда мы никогда не заходили, вы согласитесь, что три садовника на все это — не слишком много. Однако для нас это было слишком много. Было что-то комичное в этой печальной картине, на которой еще можно было различить двух или трех садовников, служанок из числа испанских иммигранток, кухарки-африканки и непременного Жюля, воплощавшего наши грезы о прошлом, подобного новому, возрождающемуся из пепла фениксу. Мы еще превосходно держались в нашей разрухе. Однако наше превосходство было уже разрушено. Клод был прав: все шло прахом.

Красота обходилась нам дорого. Мы понимали это. Уверяю вас, что мы понимали и то, как смешно мы выглядели. Но это была уже иная комичность по сравнению с тем комичным величием, которым мы отличались в начале XX века. Теперь мы представляли собой жалкое зрелище, теперь мы были людьми, побежденными всем ходом жизни. Тут я немного путаюсь, стараясь объяснить вам то, что происходило. Мы не умирали с голоду, вовсе нет. У нас по-прежнему были автомобили, элегантная одежда, шелковые, очень дорогие, сшитые на заказ рубашки, у нас сохранилась привычка к роскоши.

Мы жили еще так, что нам могли завидовать. Но все это делалось уже по инерции, из-за нашей слабости и неспособности придумать что-либо другое. Мы охотно говорили, стараясь быть честными и одновременно отдавая дань нашей гордыне и лицемерию, что делаем мы это из чувства долга. Что я могу еще сказать? Мне трудно выразиться иначе: рушились структуры нашего общества.

Моральные структуры, разумеется, ценности, ориентируясь на которые, мы жили веками, слепо им доверяя. Но разрушающиеся нравственные ценности — это еще куда ни шло. Самый умный и благородный из нас — вы понимаете, что я говорю о Клоде, — уже поменял их. Теперь же рушились наши экономические и социальные структуры. И сам Клод тоже оказался в беде. Вопреки своей воле и почти не подозревая об этом, он принадлежал нам. Он попал в ловушку потому, что всеми фибрами своей души был привязан к Плесси-ле-Водрёю, потому что идеи все-таки вторичны, потому что главным является образ жизни, потому что воспоминания, казавшиеся остывшим прахом, вдруг вспыхивают с новой силой. Иногда мне казалось, что Клод страдал даже больше, чем все остальные, так как раздиравшие его противоречия были острее и сильнее наших.

Как же долго мы отбивались! По налоговым соображениям, чтобы заранее подготовиться к дополнительным трудностям, которые нас ожидали, имение Плесси-ле-Водрёй было преобразовано в компанию. Само слово и идея компании с вырисовывающимися за ними финансовыми комбинациями и распределением паев решительно не нравились дедушке. Но что делать? Я уже приложил немало усилий, чтобы рассказать вам о моем деде, об отце и о дяде Поле. Но, рассказывая, мне приходилось кое-что упрощать. Ведь кроме братьев и сыновей, которые возникали в ходе этого повествования, у деда были еще две замужние сестры и три дочери, жившие не с нами, но имевшие, разумеется, право на долю наследства, три сестры моего отца и дяди Поля. Мы еще не слишком усердно занимались контролем за рождаемостью, и у каждой из этих дочерей деда были дети. В поколении дяди Поля, считая всех мальчиков, погибших на войне, было семь детей. В моем поколении было уже тринадцать человек: мы с Анной, четверо наших двоюродных братьев и семеро детей у моих трех тетушек. А в поколении Анны-Марии и моих племянников, несмотря на умерших и холостяков, насчитывалось добрых два десятка человек. К великому удовольствию деда, Клод и Натали поженились, поскольку ожидали ребенка. Так что прибавлялся еще один человек. Итого двадцать один или двадцать два. Как все это сообщество могло разделить между собой Плесси-ле-Водрёй? Однажды, когда мы в сотый раз обсуждали эту проблему, Бернар сказал ужасную вещь, очень глубоко лежащую в подсознании семьи: «Хорошо еще, что Юбер умер». Я должен здесь сказать, что Бернар очень любил Юбера. Но он выразил по-своему, в современной циничной манере, где, впрочем, сохранилось что-то от прежних рефлексов, довольно глубокую истину: только сейчас мы испытали на себе последствия революции и ликвидации права первородства. История подается к столу и в остывшем виде. Мы всегда знали, что революция означала нашу кончину как общественного класса, чего она, кстати, никогда и не скрывала и в чем я даже не думаю ее обвинять. Мы довольно долго сопротивлялись. Теперь же мы уходили в небытие.