Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)

Домик был неплох. С кондиционером, а каждый день на улице было больше 100 градусов. Никогда не думал, что в Тусоне такая духовка.

Домик стоял немного в глубине от дорожки студгородка, но все равно некоторым студентам всегда удавалось засекать этого странного на вид, плохо одетого, совершенно непоэтичного мужика, который около полудня выходит с огромным мешком пустой тары и вываливает бутылки в мусорный контейнер с надписью «Унив. Ариз.», а вывалив их, неизменно в тот же контейнер блюет. Мне рассказывали, что в домике проживали кое-какие великие писатели. Не стану называть их имен, но остались кое-какие их книжки, и я их пытался читать, потому-то, среди прочего, и блевал по утрам. Кроме того, имелось радио, но в Тусоне по ночам симфоническую музыку не передают, поэтому приходилось слушать последние хиты рока, а с ними, книгами «великих писателей» и питием я в этом домике болел больше, чем где бы то ни было еще. Разнеслись слухи, что там живет какой-то псих. Ко мне никто никогда не заходил, что было чудесно. Хотя препод, устроивший мне это жилье, позвонил из больницы (где у него была язва) (с виду нелепо, но это правда) и по телефону сказал:

– Как только вы съедете, Буковски, мы эту хижину снесем стальной бабой.

– Спасибо, сэр, – ответил я, – только не забудьте спасти все здешние великие книги.

– Не забудем, – сказал он.

Чокнутый был сукин сын.

В общем, я оттуда убрался после спора о «хиппи», затеянного Уэббом. Черт, хиппи я особо не любил. Я был одиночкой. А они про какие-то штуки узнавали – вот только узнавали: вроде войны и омертвляющего воздействия работы по сорок или сорок восемь часов в неделю над тем, чего тебе не хотелось делать, и еще про семейную жизнь, капкан ее. Но хиппи существовали отдельно от меня. Их открытия всего этого опоздали, им нравилось собираться толпами, тусоваться и про это орать. А наркотики? Что в них святого? Их мне просто кто-нибудь давал, обычно бесплатно – мет, красненькие, желтенькие, ЛСД, я их брал и заглатывал, и выходил таким же, как вошел.

Скажем, я заматерел. Никакого истинного восторга. Просто свечение, а с ЛСД – контролируемый балаган.

Нюхнешь большого К, дунешь гашиша. Все это проходило, и мне нужно было вновь вступать в мир. Когда спускаешься, мир всегда оказывался на месте. Вот какая странность обнаружилась. Для всякого подъема всегда находился спуск, и нужно было как-то с этим справляться , а трудно, потому что, спустившись, оказывался в прискорбной форме, чтобы справиться с миром по обычным каналам – экспедитором, помощником официанта, судомоем, мойщиком машин. А если у тебя еще и судимость, тем хуже.

Ад повсюду в изобилии.

Все было капканом: женщины, наркотики, виски, вино, скотч, пиво – даже пиво, – сигары и сигареты. Капканы: работа или нет работы. Капканы: художничай или не художничай; все засасывало тебя в какую-нибудь паутину. Я отвергал применение иглы по тем же причинам, по которым отвергал кое-каких так называемых красивых женщин: цена слишком превышала их истинную стоимость. Мне вовсе не хотелось так сильно суетиться.

Поэтому хиппи и их вопль ЛЮБОВЬ ЛЮБОВЬ ЛЮБОВЬ для меня значили очень мало. Это скорее походило на приказ, а я не люблю приказов. Я не обращал внимания. Затем Уэбб в тот вечер у себя в Тусоне накинулся на хиппи. Волосы его, некогда чудесно белые, теперь были выкрашены в рыжий. И старик, великий редактор, все время орал и требовал своих таблеток:

– Лу, я сегодня выпил таблетки? – Паршивая то была пилюля, какой-то витамин или железо, – и после этого старик принимался неистовствовать мне насчет хиппи: – Буковски, ты сам знаешь, что хиппи никчемны!

– Я не схожу по ним с ума, Джон. Они слабаки. У них стадный инстинкт. Среди них полно фуфла. Они в массе своей бесчувственные и фальшивые люди, вякают только о том, о чем им велено вякать. Но с другой стороны, я думаю про всяких маленьких деловых людей в костюмчиках и галстучках, кто пашет с восьми до пяти, а хиппи – против такого вот, и у меня такое ощущение, что они тут правы. Хипье сейчас живей биржевиков.

– Слушай, Буковски, напиши мне статью против хиппи.

– Ну, я не знаю.

– То есть эти детки не берут на себя никакой ответственности , не пытаются, ничего не делают, ничего не хотят делать – они не желают поддерживать общество! – Великий редактор Уэбб говорил, как мой отец, которого я похоронил. Смотрите. Вот детки, которых рожают на свет, и первым делом они узнают про, например, водородные бомбы – их копят про запас разные страны, их теперь уж хватит, чтобы всех тридцать раз поубивать, кроме богачей, которые закопаются поглубже, или тех парней, что свои космические корабли готовят, новые Ноевы Ковчеги. Непременно будет второй потоп, как нас, бывало, предупреждали старые уличные крикуны на Першинг-сквер, только на сей раз – пламенем, а не водой.

Так кому в восемнадцать лет захочется пойти работать на моторную компанию, закручивать гайки, когда за тридцать секунд его жопу может разлучить с его яйцами навсегда? За каждую кнопку разрушения несет ответственность только один человек. И настанет такой день, может, даже завтра, когда этот идиот подойдет… по чистой математической случайности – и это сделает?

Так чего тогда не отращивать волосы и не покуривать траву? Расслабься. Каждый миг принимай, как дар чуда.

Я такой же был, пока Бомбу не изобрели. Я был хипов из принципа, рожденного еще до хипов, – если человеку суждено умереть, к чему накапливать ненужные человеческие владенья?

И вот Уэбб сказал:

– Я хочу, чтоб ты сделал статью против хиппи.

Вот человек, выпустивший два коллекционных сборника моих стихов; человек, читавший мои стихи и перечитывавший их, – и все равно он не понимал, кто я такой.

– Я не могу написать статью против хиппи, Джон. Они никогда ничего плохого мне не делали. Им это и в голову не приходило. Делали другие. Например, я сидел в тюрьме. Ты тоже.

Уэбб воровал брильянты, пока не завоевал уважения как редактор. Тюрьму он прошел. Хотя давно уже написал об этом свою раннюю мягкую обложку, упоминать об этом вовсе не следовало. Теперь ему требовался кредитный рейтинг у торговцев бумагой и прочих. Если обмолвишься, что Уэбб сидел, «Луджон Пресс» внесет тебя в черный список навсегда. Один бедняга в рецензии на «Распятие» разок допустил такую оплошность и упомянул, что Уэбб сидел.

Великий редактор щелкнул мне пальцами.

– Всё! Ему конец, навсегда!

А еще Уэбб козлил Майка Макклюра, когда тот появился на телевидении, одетый, как петушок, с темными тенями под глазами.

– Ну всё, – сказал Уэбб, повернувшись ко мне, – Макклюру конец!

В общем, я вернулся в Л.-А., не написав статьи против хиппи, пока Уэбб не покончит и со мной. Наверное, если он это когда-нибудь прочтет, однажды ночью ко мне в окно влетит пуля.