Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)

Я писал и бухал ночами. Днем околачивался в Публичной библиотеке Л.-А. и читал всех писателей, и это было трудное чтение: писали они длинными абзацами и целыми страницами гнали описания, крепили сюжет и развивали персонажей, но персонажи их были очень неинтересны, а сами истории в итоге сообщали не очень много чего. Мало говорилось о траченых жизнях почти всех людей, о печали, обо всей печали, о безумии, о хохоте сквозь боль. Большинство писателей писало о переживаниях в жизни верхушки среднего класса. Мне же нужно было читать такое, что даст пережить день, перейти через дорогу, за что можно подержаться. Мне требовалось напиваться словами, а я вместо этого был вынужден прикладываться к бутылке. Я чувствовал, наверное, как всякий неудачливый писатель, что на самом деле умею писать, а ситуации, прихваты и политика – против меня. Иногда они против; а в другие разы просто думаешь, будто умеешь писать, а на самом деле нет.

Я голодал и работал. Со 190 фунтов сбросил до 137. Во рту у меня расшатывались зубы. Я мог пальцами качать зубы у себя во рту туда и сюда. Они свободно ходили в деснах. Однажды ночью, валяя дурака, я почувствовал, как что-то подалось под пальцами, – в руке у меня был зуб. Зуб на ладони – верхний справа. Я положил его на стол и выпил за него.

И, само собой, когда покупаешь время на зарплату временно трудоустроенного разнорабочего, нужно отказываться и не только от еды. Еще от молодых женщин и автомобиля. Ходишь пешком, отыскиваешь себе шлюху время от времени. А кроме того, ботинки носишь так долго, что подошвы становятся дырами, и ты набиваешь их картоном; кроме того, гвозди вылезают так сильно, что в этих ботинках уже невозможно ходить. Едва ли что-то можно считать «воскресным костюмом», а ужинов на День благодарения или Рождество не бывает вообще. Голодающим писателям живется хуже, чем трущобным бродягам. А все потому, что им нужно две вещи: четыре стены и остаться одному.

…Но однажды в полдень в Публичке Л.-А. кое-что произошло. Если говорить о начитанности, я был набит под завязку: Д. Х. Лоренс, все русские писатели, Хаксли, Тёрбер, Честертон, Данте, Шекспир, Вийон, все Шоу, О’Нилл, Блейк, Дос-Пассос, Хем, к чему продолжать? Сотни известных писателей и сотни неизвестных… И от них всех мне бывало больно, потому что временами они были хороши, но лишь выстрелами и выплесками, а потом сваливались обратно в тяжкую литературную скуку. Это не просто обескураживало, поскольку означало, что меня подводили столетия, СТОЛЕТИЯ литературы и писателей. По крайней мере, не давали того, что мне требовалось в написанном слове.

Но, как я уже сказал, в тот самый полдень я убивал свой обычный день, снимая с полок книги, раскрывая и листая их, читая страницу-другую, ставя их на место. Ну вот еще одну взял. «Благородные времена? Да ну?» какого-то Джона Банте. Я открыл на какой-то странице, ожидая обычного, а слова, да, они прыгнули на меня, вот так. Соскочили прямо со страницы и вбурились в меня. Слова были просты, точны и говорили о том, что там происходит сейчас! Даже шрифт на странице казался другим. Слова читались. Там были пробелы пространства, а затем слова. Слова были почти что голос в комнате. Я отнес книгу к столу и сел. У каждой страницы была мощь. Я не мог себе поверить. Такое чувство, будто страницы выскакивают из книги и начинают ходить вокруг – или летать. У них была замечательная сила, абсолютная реальность. Почему этот человек никогда нигде не упоминается? Кроме того, я увлекался чтением критики, Уинтерза, всей этой сволочи, всех любимчиков «Кеньон Ревью» и «Сеуани Ревью», а они на этого человека не ссылались никогда . Да и в моем полудурочном двухлетнем сне в Городском колледже Л.-А. он ни разу не возникал.

Я поднял от стола голову. Ну, книга не моя, она городская, налогоплательщиков, а я налоги-то не очень платил. Но передо мной – книга Джона Банте, и я смотрел на людей за другими столами, ходивших вокруг или сидевших просто так, многие – бродяги, как и я, и никто из них не знает про Джона Банте… иначе б они воссияли, им бы стало получше, они б не так возражали против того, что они есть или вынуждены быть.

У меня имелась библиотечная карточка, и я взял Джона Банте с собой. Принес его к себе в комнату и начал с первой страницы. Временами он даже бывал смешон, но то был странный, спокойный тип юмора, вот вроде сжигают человека заживо, а он подмигивает тому, кто костер подпалил, или Чуваку На Самом Верху. Был у Банте религиозный уклон, хоть и отдавал странной улыбкой. У меня такого не было, но в нем мне это нравилось. И он писал о голодающем писателе, который околачивался в Публичке Л.-А. и на Большом центральном рынке, чем занимался и я. Святый боже. Но дело не столько в сходстве жизней, сколько в той легкости, с которой он излагал тупые явления жизни. Я отметил, что он питался апельсинами с Большого Центрального. Моя диета отличалась: картошка, огурцы и помидоры. Когда бывали мне по карману. Перво-наперво картошка. Дюйм за дюймом я обнаруживал, что картошка дешевле и питательней. Но Банте был из Колорадо. Я же калифорниец, апельсины я видел всегда – они почти как блохи на кошачьей шерсти. Это вот скверное письмо. Банте же никогда не писал скверно: каждое слово стояло на своем месте и каждое слово говорило идеально.

Его обнаружил великий редактор Л. Х. Ренкин, управлявший журналом «Американское бедствие». Еще Ренкин редактировал в одном нью-йоркском издательстве, да и сам был неплохой писатель. Мне следовало вернуться в библиотеку и взять там все книги Джона Банте. Их было еще 3, но мне все равно больше нравилась «Благородные времена? Да ну?».

Я выучил наизусть все описания района из «Благородных времен». Я жил в сетчатой хижине на задворках меблированных комнат за 2 доллара в неделю. Район назывался Холм Бункер. И я решил отыскать, где именно жил Банте. Прошел по «Пролету ангела» и в точности обнаружил тот отель, что он описал, и встал перед ним, заглядывая внутрь. Чувствовал, как во мне бежит сильнейшее чувство за всю мою жизнь. Я был, да, прикован к месту. Тот самый отель. Вон окно, через которое лазила его странная подружка Кармен. Странная и трагическая Кармен.

Я стоял там и смотрел на окно. Вскоре после полудня, в комнате мрак. Жалюзи полуопущены, дул легкий ветерок, и они чуть колыхались. Вот здесь Банте написал «Благородные времена». Все вышло из этой вот комнаты, мимо которой я месяцами ходил по пути на Большой Центральный рынок или в свой любимый зеленый бар, или просто в центр погулять. Я стоял и спрашивал себя, кто тогда жил в этой комнате. Может, Банте до сих пор там! Может, зайти и постучаться?

Здрасьте, мистер Банте? Я тоже пишу. Не так хорошо, как вы. Просто хочу сказать, до чего мощно ваши слова скачут во мне и как мне повезло, что я вас читал. Ну, я пошел. До свиданья…