Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)

Паунда обожгло, и чтобы спасти жопу его души, мы поместили его к психам и сказали, что он ничего не мог с собой поделать. Да, если б фашисты, нацисты победили, думаю, Паунд одним из первых обратился бы против них, и к черту цену. Он просто спутался с Проигравшим, а Проигравший никогда еще не выигрывал Трибунал по Военным Преступлениям.

Кроме того, в Америке после окончания Второй мировой так называемая интеллигенция, университеты склонились Влево (особенно гигантским всплеском после 1931–1947 годов). А для художника клониться Влево, даже Крайне Влево не только считается простительным, но и расценивается как высокая форма творческой отваги.

Паунд не вписывался в их рамку духовной картины.

Так что же остается нам? Послушники Паунда заявляют, что всю его работу нужно рассматривать как таковую, а мелкие политические чудачества – отставлять в сторону. Не-творцы утверждают, что судить надо человека целиком. (Что означает – судить по их стандартам. Если я прав, значит, ты – нет. Правильно?)

Формирует ли историю Человека (включая Женщин) некая возможная крайняя внутренняя доброта Человека – или же самоутверждающиеся Алчность и Тяга к Власти? Или их смесь? Не знаю. Я из тех позорников, у кого нет политики. Я не понимаю ни столько, ни полстолько.

Про Паунда же я знаю то, что смог прочесть из его трудов. Думаю, как у художника у него отличное ощущение Слова – куда его поставить и как. Да еще как поставить, еще как. Кроме того, он был ловкач и часто хихикал в ладошку, как нас разводит. Я чувствовал, что он отлично понимает, сколько в его писанине надувательства и мошенничества, однако изящный штиль, с которым он нас дурачил, сам по себе – еще одна форма искусства.

Не Ницше ли, будучи спрошенным о Поэтах, ответил: «А поэты слишком много лгут».

Паунд усовершенствовал Ложь: он поместил ее в контекст высокого и запутанного развлечения. Иногда и сам толком не понимая. Его иногда великая писанина могла кого-то возвысить – а порой была просто снулой рыбой.

Немногим удается бежать по четкой прямой. Если в худшем своем виде Паунд – Предельная Липа, то кем вы его замените? Робертом Лоуэллом?

Поэты, конечно, не одни в нашем мире страдают, они просто больше об этом говорят. А критики, друг мой, критики – что за тухлые это омары. Простите мне это высказывание, я больше ничего не знаю в своем убожестве. По сути же могу сказать только: Эзра, да.

Да, да, да, да, да, да, да, да, да, да и да.

Выходивший в 40-х, редактировался Карессой Крозби, издательство «Черное солнце», вдовой Хэрри Крозби, который писал о самоубийстве и Черном Солнце, пока однажды ночью не сделал это вместе с проституткой в парижской гостинице, в общем, в двадцать четыре года я подался в «Портфолио», и меня приняли.

Проходит год-другой, я совершенно спятил и пытаюсь быть писателем, живу в хижине из толя за 1,25 доллара в Атланте, воды нет, отопления нет, света нет.

Мне хуже, чем Кафке, и, может, паршивей, чем Тургеневу: я голодаю без ничего, от меня отказались родители, у которых все равно тоже ничего не было, у меня нет монет, даже пенни, но есть марки и конверты да старый адрес «Портфолио» и адрес Кей Бойл. Я пишу им обеим по 5– или 6-страничному письму, где объясняю, что осталось от моих души и плоти – и та и другая быстро убывают, и отправляю эти письма и жду, все жду и жду; пытаюсь спереть яблоко с фруктового прилавка, и меня ловят, меня стыдят. Я никогда раньше не пытался красть, я все ждал и ждал, а за жилье уже давно пора платить 1,25 доллара, но мне разрешили отсрочить, потому что хозяин этого жилья умирал, совсем как я, уйма Христов на уйме крестов, и, в общем, Кей Бойл мне так и не ответила, эта великая либералка, эта великая сочувственница угнетенным; мне все равно стиль ее письма никогда не нравился, слишком гладкий, никаких зазубрин. Я просил 10 долларов, обещал вернуть; и вернул бы, я же такой.

В общем, пришло письмо от Карессы Крозби: «Портфолио» умер, но она запомнила мой рассказ, отличный рассказ, она теперь живет в замке в Италии, и вся жизнь ее посвящена помощи беднякам. В деревне под нею много бедных, и как хорошо, что от меня пришла весточка.

Деньги к письму не прилагались; я все тряс и тряс листками у себя в темной хижине, и снаружи, и внутри холод, а я сидел в своей тоненькой калифорнийской рубашечке и штанишках, а потом разорвал конверт и заглянул во все щелочки – ничего. Итальянская беднота, что ли, достойнее американской; их животам голоднее?

Из Атланты я выбрался, вписавшись в железнодорожную бригаду, которая отправлялась на запад, и мне пришлось драться с целой бандой парней, потому что я не смеялся их грязным, тупыми и очевидным шуточкам.

– С тобой что-то не так, дядя!

– Ну… я знаю… просто не лезьте ко мне нахуй! – …а старый пассажирский вагон с пыльными и заляпанными грязью окнами вез меня из одной преисподней в другую.

Я валялся на кровати, когда впервые заметил его. Дверь в ванную слегка приоткрылась, и там перед зеркалом – ну или так казалось – стоял человек, и человек этот очень походил на меня.

– ЭЙ! – завопил я. Соскочил с кровати и побежал к ванной. А когда добежал, она была пуста – в смысле, никаких других существ. Будучи с сильного бодуна, я вернулся в постель. На часах в радио читалось 1:32 дня. Я подумал о том, что увидел – или вообразил, будто увидел. Потом выгнал эту мысль из головы. Еще можно успеть и застать несколько заездов на скачках. Я начал одеваться…

Приехал к третьему. Среда, толпа не слишком велика. Поставил в третьем заезде, затем отошел и взял себе сэндвич и кофе.

Мне становилось лучше. Ипподром – место, где я расслабляюсь. Может, оно и дурацкое, но лучше, чтобы развеяться, я ничего не мог придумать. Без ипподрома и выпивки время от времени жизнь стала бы довольно мрачна и бессмысленна.

Я доел, пошел к фонтанчику. Он располагался в дальнем северо-западном углу, под большой трибуной. Пока шел, услышал за спиной шаги. Мне не нравится, когда за мной ходят. Я сменил маршрут, но шаги сзади по-прежнему раздавались. Затем я почувствовал, как кто-то хлопает меня по плечу на ходу.

– Прошу прощения, сэр…

Я остановился и обернулся. Человек спросил:

– Не подскажете, где тут мужская уборная?

– Пройдите мимо окошек тотализатора. Там за ними лестница, направо. По ней и спускайтесь.

– Благодарю вас, – сказал мужчина, повернулся и ушел.

Я стоял и себе не верил. Человек выглядел в точности как я. Нужно было подольше с ним поговорить. Надо было его задержать, побольше разузнать. Теперь он уже почти дошел до лестницы в мужские туалеты. Затем я увидел, как он спускается. Двинул за ним следом.

Толкнул дверь в мужской туалет и зашел. У раковин его не было. Я завернул за угол и проверил писсуары. Там его тоже не было. Наверное, в кабинке. Заняты лишь три – под каждой дверью я видел ноги.