Дан Цалка - На пути в Халеб

— Разве не достаточно, что эти изверги иезуиты загубили мое детство…

— Но когда строили этот собор, никто даже и не помышлял об иезуитах, — возразил я.

— Уговор есть уговор.

— Но это же Амьен! Религия тут ни при чем. На его фасаде изображены герои басен: ворона и лисица, волк…

— Это чтобы заманивать простаков…

— Ну давай остановимся только на десять минут, на четверть часа. Я хотя бы осмотрю фасад, и мы тут же поедем.

Мы как раз въезжали в Амьен, Жак вел молча и припарковался в боковой улочке рядом с собором.

Я вышел из машины.

— Пойдем со мной.

— Я никуда не пойду, — ответил Жак.

— Всего на десять минут…

— Я остаюсь в машине. Вздремну немножко. Устал за рулем.

Поняв, что переубедить его мне не удастся, я пошел один, прихватив складную подзорную трубу.

Когда я вернулся, Жак с ходу дал газ, и Амьен стремительно удалился.

— Ты отсутствовал тридцать восемь минут.

— Извини, пожалуйста…

Я старался его ублажить. Он сидел надувшись и походил на толстого обиженного ребенка. Мне потребовалось два часа, прежде чем на его губах снова появилась улыбка.

Он затормозил и вынул книжечку с адресами — такими пользовались в офисе его «братства». Потерев руки, огладив бородку и похлопав себя по брюшку, он спросил:

— Надеюсь, ты проголодался?

— Я готов проглотить даже охотника, не то что бабушку и Красную Шапочку, — ответил я полусонно.

Жак был счастлив.

— Сейчас ты увидишь, какое у меня тут припасено местечко!

Внезапно лицо Жака омрачилось.

— Вот и ты тоже… Смотрел я из окна, как ты стоишь там на площади, со своей сумкой, — свободный человек. И ты тоже свободен. Ты стоял там, как…

— Ты тоже кажешься мне в полном порядке, Жак, — сказал я.

Жак оперся локтями на руль и сунул оба больших пальца в рот, прикусив их зубами.

— Ты ошибаешься…

— Но ведь ты… У тебя есть винный погреб…

— Честно говоря, не люблю я вино. Слишком холодный и хитроумный это напиток.

— Но тебе было так приятно показывать мне дом, который вы строите, и пустырь рядом с парком.

— Нет. Просто я в то утро проснулся в хорошем настроении. Мне приснился смешной сон.

— Люди улыбаются тебе на улице, у тебя есть братья в твоем «храме».

— Это лжебратья…

В Руане мы отобедали в шикарном ресторане. Обслуживание в нем было чересчур церемонным. Как бы то ни было, количество выпитых аперитивов, вин и ликеров вытеснило из моей памяти Амьенский собор.

Так мы ехали и ели. По прибытии в Ла-Рошель, который дорог сердцу всякого поклонника «Трех мушкетеров», Жак решительно воспротивился моему предложению прогуляться перед ужином по городу.

— Есть здесь такой ресторан! Боже, что за ресторан! Кто не едал в этом ресторане, не ведает, что такое наслаждение.

— Что мы закажем?

— Устриц.

Я опасался, что не сумею ловко открыть раковину, что мы снова окажемся в ресторане высшего класса с бесконечными поклонами и льстивыми улыбками официантов. Но ресторан оказался милым и приветливым. На огромном подносе, среди кубиков льда и разрезанных пополам лимонов, нам подали устрицы и узкогорлые бутылки с вином. Впервые в жизни я смог оценить всю глубину страсти к хорошей еде. Я был весел и на этот раз очень благодарен Жаку, которого ранее не баловал своими восторгами. Мое приподнятое настроение передалось и ему. Он пошел со мной побродить по городу. Оба порта, деревянные настилы тротуаров, рыбацкие лодки и катера, живость места и покой красочных магазинчиков понравились ему.

Он лег спать, а я еще покрутился, пьяный, среди баров и кафе. В полтретьего ночи вернулся в отель. Ла-Рошель был моим Хонифлёром, в котором я еще никогда не бывал. Не успел я сомкнуть глаз, как зазвонил телефон. Жак заявил, что надо немедленно отправляться в дорогу, чтобы как можно раньше добраться в Монталиве и успеть купить кое-какие необходимые вещи, поскольку сегодня субботнее утро.

Сердце мое сжалось. Я принял душ, пристально обследовав в зеркале свое тело.

В столовой Жак уже намазывал вареньем свой круассан. Он обратился ко мне как к гурману. Памятуя о моем вчерашнем энтузиазме по поводу устриц, он смотрел на меня, ожидая какого-нибудь изысканного замечания.

— Как назывались те ракушки, которые мы ели вчера? — спросил я.

Жак пустился в пространные объяснения, не жалея сравнений и метафор.

— Итак, ты готов?

— Не знаю, как там будет…

Жак улыбнулся той загадочной улыбкой, которая должна была означать, что некоторые весьма проницательные люди то ли из лени, то ли из равнодушия, а возможно, из желания заинтриговать предпочитают оставлять непосвященных в неведении.

Утренняя поездка была ему в удовольствие. Мы неспешно катились меж песков и сосен. В Монталиве миновали множество новеньких магазинов и опрятных киосков. Я обратил внимание Жака на эту красоту.

— Чем более нагими делаются люди, тем больше появляется у них мест, куда девать деньги, — ответил Жак, а поняв, что невольно сказал двусмысленность, залился смехом и даже покраснел от гордости.

При входе стоял привратник. Жак протянул ему удостоверение и обменялся шутками. На территории лагеря, среди домишек, караванов и палаток виднелись люди. День был облачный и прохладный, и почти все были одеты в теплые свитера и куртки. Но за одним столом сидела, дрожа от холода, компания обнаженных, поглощавших свой запоздалый завтрак. Вот мимо нас прошла голая пара, я отвернулся — и мое смущение развеселило Жака. Двоюродная сестра и ее приятели нас уже ждали.

— А где же берег? — спросил я.

— Здесь чудные дюны, — ответила моя кузина и указала направление.

— Не возражаете, если я ненадолго вас покину?

— Конечно, конечно, иди на сколько хочешь, — сказал Жак. — Мы приехали сюда, чтобы быть свободными.

Кузина протянула мне толстый бутерброд и бутылку вина. Лагерь был довольно велик, и прошло некоторое время, пока я вышел к дюнам. Океан поигрывал силой, вздымая высокие, тяжелые волны.

Обычно я люблю убогую песчаную растительность, ощетинившуюся под ветром клочьями травы, но этот пейзаж разочаровал меня. О нем можно было бы сказать «исполнен страсти» или «безмолвен», но только не «сонный». Я вгляделся в тени. Даже тень казалась суровой, несмотря на свою прозрачность. Я бродил по дюнам около часа, потом принялся жевать бутерброд. Пить вино я боялся — как бы оно не подействовало на меня голого так, что не скрыть. Но чуть погодя соблазн выпить победил осторожность.

Когда я вернулся в лагерь, было тепло. Я незаметно разделся в домике, повесил одежду в алый пластмассовый шкаф и вышел на улицу. Неловкость быстро прошла, как и подозрительность, и искушение сравнить себя с другими. Человеческое разнообразие было неисчерпаемо, но во всей этой наготе не было чувственной красоты — не более, чем в прелести ребенка или красе северной сирены. Неправильные пропорции тела, жир, мелкие физические недостатки, шелушащаяся обгорелая кожа, гротескный волосяной покров — никогда еще я не был так далек от венецианской живописи.