Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

Пушкин облегченно вздохнул: гроза, кажется, миновала. Карамзин, как и его жена, тоже улыбнулся.

Екатерина Андреевна посмотрела на Пушкина лукаво:

— А мне жаль, что письмо писано не ко мне! Николай Михайлович, а ты не забыл, что тебя ждут на обеде во дворце? Так что Пушкин сегодня достанется нам, мы будем им распоряжаться в полной мере. Тем более что он кругом виноват.

— Ничего-ничего, пока я буду одеваться, он успеет прочитать и скажет мне свое мнение.

Пушкин развел руками и жалко улыбнулся. Карамзин поманил его пальцем, и он поплелся за ним.

Екатерина Андреевна улыбнулась ему вслед. И пошла в дом отдать приказания по хозяйству.

Две ее дочери появились на пороге одной из комнат.

— Пушкин? — спросила Соня.

— Пушкин, — сказала Екатерина Андреевна.

Девицы рассмеялись, а мать погрозила им пальцем.

— Maman, он такой забавный и похож на ручную обезьяну.

— Ручные обезьянки, бывает, ведут себя препогано, — сказала Екатерина Андреевна.

Карамзин вертел перед зеркалом Аннинскую ленту. И так, и сяк… Подтягивал концы. Наконец надел ее, как ему показалось, верно. Оборотился к Пушкину, сидевшему на диване.

— И все же Россия имеет сорок миллионов жителей, и самодержавие имеет государя, ревностного к общему благу. Если он, как человек, ошибается, то, без сомнения, с добрым намерением, которое служит нам вероятностию будущего исправления ошибок…

— Но если монарх — изверг? Как Иван Грозный? — спросил Пушкин. — Как быть в сем случае?

— Мудрость веков и благо народное утвердили сие правило для монархий: закон должен располагать троном, а Бог — жизнию царей!

— Но если деспот — Нерон, Калигула, Павел, наконец, — который сам себя считает и верой, и мнением, и народом? Что сделает с ним народ и что велит ему ваша «мудрость веков»?

— Что ж, тогда снесем его, как бурю, землетрясение, язву — феномены страшные, но редкие, ибо мы в течение девяти веков имели только двух тиранов… И второй был не Павел, как думаете вы, молодой человек. Второй был Петр Первый. Заговор возможен… Заговоры да устрашают народ для спокойствия государей! Да устрашают и государей для спокойствия народов!

— То есть вы хотите сказать вслед за госпожой де Сталь, что правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой…

Карамзин посмотрел на своего молодого, но бойкого собеседника и ответил без тени улыбки:

— Спаситель в таких случаях говорил: ты сказал!

Он снова повернулся к зеркалу, поправил ленту, потом снял ее и перевернул. Так, кажется, она была на месте. Он глянул на Пушкина искоса и не смог удержаться от смеха. Пушкин тоже прыснул, и они оба расхохотались.

— И кстати, запомните, молодой человек: те в России, которые более прочих вопиют супротив самодержавия, носят его в крови и в лимфе! — вдруг очень серьезно добавил он, обращаясь к Пушкину. — Не уподобляйтесь им.

— И чем же вы занимаетесь вечерами, когда остаетесь одни, в кругу семьи? — спросил Пушкин Екатерину Андреевну с дочерьми.

— Читаем Вальтера Скотта, — выскочила вперед матери София.

Екатерина Андреевна улыбнулась поспешности дочери и добавила:

— Супруг любит говорить, что когда мы заживем когда-нибудь домом, то поставит он в саду благодарный памятник Вальтеру Скотту за удовольствие, вкушенное им в чтении его романов. Как жаль, что вы не можете покидать Лицей вечерами…

Пушкин замялся, хотел сказать, видно, о чем-то другом, но отшутился, по обыкновению:

— Я не силен в английской речи. Как, впрочем, не силен и в немецкой… Но постараюсь наверстать. У нас Саша Горчаков лучший англичанин, буду брать уроки.

Он смотрел на Екатерину Андреевну как-то странно, переходя какую-то невидимую грань приличия. Она вдруг поняла, что он смотрит на нее как мужчина, оценивая и восхищаясь.

— И вот что: пойдите-ка погуляйте в саду с дочерьми, я вам их доверяю, Пушкин! — приказала она.

— Что-то меня все сегодня посылают в сад, — вздохнул Пушкин. — А показать вам зверинец? — обратился он к Сонечке.

— Показать, милый Пушкин, показать! — захлопали девочки в ладоши.

Пушкин раздул щеки, выпучил глаза, вспрыгнул на стул, ловко, как обезьяна, со стула перепрыгнул на диван и залепетал что-то по-звериному, схватил моток шерсти из рукоделия Екатерины Андреевны и, подбрасывая его, стал кружить по гостиной. У Сонечки показались слезы на глазах от смеха, и она только отмахивалась от него рукой.

— Отдайте шерсть, — строго сказала Екатерина Андреевна. — Вы ее запутаете.

— А вы поймайте меня, поймайте! — закричал Пушкин.

— Ну вот еще, что это с вами? Отдайте шерсть! — И Екатерина Андреевна двинулась к нему, чтобы самой отобрать. Пушкин подбрасывал клубок с руки на руку, следя за ней.

Тут из соседней комнаты выскочила мамушка Марья Ивановна и принялась бутузить Пушкина. Он, смеясь, отбивался.

— Прошу милости, Марья Ивановна, прошу милости! — упал он на диван.

— Вы меня, Катерина Андреевна, всегда зовите, я усмирю этого охальника и бедокура! — гордо сказала мамушка и снова ушла к детям.

в которой мадам Смит оказалась брюхатой. — Ночное свидание с мадам Смит в доме директора Энгельгардта. — Объяснение Энгельгардта с Пушкиным. — Интрижка Пушкина с корнетом Зубовым. — Поздняя осень 1816 года.

К большому удивлению охальника и бедокура, оказалось, что мадам Смит брюхата. Открылось ему все так. Как-то ему все-таки удалось под предлогом подготовки спектакля переговорить с мадам Смит, избегавшей его после того случая у царской любовницы Софии Велио, и назначить ей свидание. Как она ни отнекивалась, Пушкин настоял, что заберется к ней в окно ночью, благо ее комната была на первом этаже. Единственное затруднение представлял большой черный кобель Энгельгардта, который не признавал никого, кроме директора и его родных. Да еще, как говорили, императора Александра Павловича, которого он признал сразу, к удивлению всех видевших, как грозный кобель ласкается и прыгает вокруг него. Пушкин понимал, что он не государь и почтения за одно это у кобеля не вызовет, а потому зачастил к директору, приучая кобеля, для чего он таскал с лицейской кухни, выклянчивая у эконома, лакомые кости. Кобель быстро сдался и признал Пушкина за своего. Признал за своего Пушкина и Энгельгардт, радовавшийся неожиданному для него сближению с непокорным лицеистом, и, поскольку близился выпуск, он обратился к воспитаннику с просьбой написать прощальную песню для торжества. Пушкин обещал подумать. Но думал он о другом.

Мария сама открыла ему ночью окно, и он оказался у нее в комнате. Ему мало казалось просто близости с ней. Он принялся раздевать француженку, она слабо сопротивлялась, но, когда ему все-таки удалось это сделать, он обнаружил, что живот ее крепок и выдается вперед, а налившиеся груди оседают на него, укладываясь на нем, как на полочке.