Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

— Так. Начнем, — говорил старик Коган, глядя мимо меня в окно на неизменную синь самарийского неба. — Мы остановились на…

Он говорил, а я слушал, изредка перебивая его речь вопросами и далеко не всегда удостаиваясь ответа. Зачем ему нужен был этот странный ритуал? Устный рассказ старика не содержал ничего нового — все это так или иначе присутствовало и в тексте, причем в гораздо более четком и продуманном виде. Возможно, здесь имело место естественное желание автора увидеть хоть чью-то реакцию? Старик Коган славился своим несносным характером, не общался в поселке практически ни с кем, и поэтому вряд ли его мемуары удостоились какого-либо читательского внимания — помимо моего, оплаченного.

— Мне нужно, чтоб вы поняли… — часто повторял он.

Понял — что? Эта фраза произносилась вдруг, ни с того ни с сего, ни к селу ни к городу, и я, как ни старался, никак не мог взять в толк, что именно подразумевается в данный момент, — пока не перестал воспринимать эту фигуру речи в качестве значимой смысловой единицы. Бывают же такие выражения-паразиты — типа «так сказать», или «едрена вошь», или «колечки-бараночки» — вот и стариковское «мне нужно, чтоб вы поняли» относилось, видимо, к их числу.

Конечно, поэму Багрицкого про молодого махновца Опанаса и расстрелянного им комиссара товарища Когана я прочитал в первый же вечер. Старик уверял, что комиссаровым прототипом был его отец Иосиф, вот только в реальности расстрельные пули летели в прямо противоположном направлении. Вообще на своем революционном пути папаша Коган поубивал таких опанасов видимо-невидимо, причем, по словам сына, происходило это большей частью не в чистом гуляй-поле и не лицом к лицу, а в подвале и в затылок.

— Откуда вы это знаете? — спросил я, удивленный не столько даже самой историей, сколько крайне недоброжелательным тоном, которым старик говорил о своем родителе.

В ответ он злобно фыркнул и покачал головой.

— Знаю, есть свидетельства, потом расскажу… Да и без свидетельств ясно: все они одним дерьмом мазаны, еврейская чекистская сволочь. Он ведь не только в украинских продотрядах кантовался, но и в карательных частях особого назначения. А потом его в ЧК перевели, в Питер. Вот вам и подвалы. Мне нужно, чтоб вы поняли. Слушайте и не задавайте глупых вопросов.

Я слушал. Питер так Питер. ЧК так ЧК. Не впервой. Все мои мемуаристы рано или поздно приходили к подобному антуражу. Питер, Москва, ЧК, ОГПУ, НКВД… Но даже в этих хорошо знакомых декорациях старик Коган резко отличался от остальных запредельным градусом своей ненависти. Ненависть бурлила в нем постоянно — ровно и сильно, как в скороварке, регулярно прорываясь сквозь предохранительный клапан то бессмысленной злобной руганью, то неоправданной агрессией по отношению ко мне, то ударом кулака по столу, а то и просто скрежетом зубовным. Сначала это немного пугало, но потом я стал находить в общении со стариком известный смак: хотя бы не скучно. Да и деньги, деньги… — эта халтурка и впрямь служила мне нешуточным подспорьем.

Итак, мой странный клиент появился на свет в Питере, в 1922-ом году. Не знаю, правда это или вымысел, но его мать происходила из легендарного рода еврейских банкиров Розенштоков, ссужавших деньгами Габсбургов, Романовых и Гогенцоллернов. Старик Коган говорил о ней со смешанным чувством: с одной стороны, он считал ее жертвой тех же жерновов, что смололи в прах и его собственную жизнь; с другой — не мог простить матери, что она выбрала в супруги отвратительного и вульгарного чекиста.

Действительно, это казалось немыслимым сочетанием: Иосиф Мордухович Коган, двадцатидвухлетний девятый сын нищего житомирского бакалейщика — и старшая его на двенадцать лет Софья Абелевна Маковская, урожденная Розеншток, звезда знаменитого петербургского балета, светская львица, подруга великих князей, блестящих свитских генералов и августейших сестер милосердия!

Мог ли я поверить, что сижу рядом с внуком императорского банкира и сыном литературного героя — причем сижу здесь, где за окном крохотной комнатушки пестрят серо-зеленые бока спящих динозавров — округлых самарийских холмов, а неподвижный ястреб, прижавшись к небу спиной, высматривает добычу в хрусткой прошлогодней траве? — Нет, не мог. Рассказ старика Когана выглядел слишком невероятным, чтобы быть правдой, хотя и опирался большей частью на вполне реальные факты и упоминал известных, действительно существовавших когда-то людей.

Не знаю… не знаю… должен, однако, заметить, что поначалу, сколько я ни лазал по интернету, мне не удавалось поймать своего рассказчика на лжи. Если его история и была подтасовкой, то весьма и весьма искусной… А впрочем, какая разница? Меня ведь нанимали для редактирования, а не для проверки исторической аутентичности.

— Мне нужно, чтоб вы поняли, — говорил старик Коган, сложив пальцы правой руки щепотью вверх — совершенно местным, но и совершенно неуместным в данном случае жестом. К слову сказать, весь он был такой: ни здесь — ни там, ни свой — ни чужой. — Почему моя мать не уехала? Тогда ведь можно было. В двадцать втором году из Питера еще отпускали пассажирские пароходы. Уплыли многие: Шаляпин, профессора, писатели, художники. Почему она осталась с этим жидовским отбросом? Да и потом, позднее…

— Это ваш отец, Эмиль Иосифович, — робко напомнил я.

Он не расслышал, слишком занятый своей закипающей ненавистью, в очередной раз грозившей сорвать предохранительный клапан и, затопив комнату, лавой выплеснуться из дома на улицу, и дальше — в русло сухого вади. И если за вади я не боялся — слава Богу, эти ущелья видали и не такие потоки — то опасаться за собственную целость имел, наверное, все основания.

— Почему? — повторил старик и ответил себе сам, похвальным усилием воли ограничив количество прорвавшейся злобы и слюны. — Потому что она была жидовской шлюхой — вот почему! Ей нравилось, когда он жарил ее на кровати, заваленной расстрельными ордерами! Красная балерина! Так ее называли тогда в городе: красная балерина! Она любила танцевать со смертью, вот почему! Ей нравился запах смерти, моей подлой аидише мамэ… За что он полюбил ее, благородный человек, за что?

— Простите, Эмиль Иосифович, — вставил я, окончательно потеряв нить. — Вы сказали — благородный человек? Но ведь только что, минуту назад, вы называли Иосифа Когана…

— Да не Коган, не Коган… — почти простонал он. — Слушайте, и вы все поймете. Мне нужно, чтоб вы поняли…

Я и раньше читал о странном явлении новой богемы — одной из многих странностей первых лет большевицкой чумы в Питере и Москве. Богема эта включала, конечно, новых красных хозяев в черных кожанках и всякую попутную подлую шваль — мусор, всегда вихрящийся на краях потока силы и власти… — но не только, не только. Что делали рядом с убийцами и разрушителями другие — тонкие, умные, талантливые, принципиально чуждые им по духу?