Улья Нова - У нас будет ребёнок! (сборник)

– Хм… А коль у тебя родится дочь?

– А коли будет дочь, тоже не беда! Мой образ станет для нее мерилом нравственности!

– Мерилом нравственности, а сам в руке бокал держишь! Чему это научит ее?

– А, пожалуй, ты прав: бокал – это лишнее… Голубцов, можешь ты вместо бокала нарисовать в моей руке какое-нибудь яблоко или, скажем, гроздь винограда?

– Могу-с, – согласился живописец. – Что более желательно?

– Пожалуй, яблоко, – подумав, сказал Ржевский. – Из винограда, как ни крути, вино делают, а яблоко более невинный для ребенка предмет.

– И из яблок наливки всякие готовят, – возразил Клещев. – Крюшоны, сидры и прочее.

– Нет, Клещев, все-таки яблоко для ребенка более невинный фрукт, – не согласился Ржевский. – Ты сравни: шампанское и сидр. Есть же разница?

Некоторое время они спорили, какой фрукт обладает большей невинностью, а потом Клещев спросил:

– Так ты уже прознал, которая именно дама понесла от тебя дите?

– Еще нет, – беспечно отозвался Ржевский. – Я вчера на балу у Абрамовой был, там хотел разузнать. Да не разузнал ничего и только полночи в кабаке просидел. А теперь вот сижу, как истукан, а для какого дитяти, так и не знаю.

– Хм, мне думается, что это не последнее дело – узнать, кто мать твоего ребенка. Это, я полагаю, весьма даже существенное обстоятельство – кто мать, – Клещев для большей убедительности своих слов поднял вверх палец. – Вдруг не ровен час окажется, что это какая-нибудь…

– Ты, Клещев, говори, да не заговаривайся! – поручик сверкнул глазами. – Я только с благородными дамами дело имею!

– Хм… только с благородными… А мадам Курносова?

– Мадам Курносова не в счет. У нее и без меня и муж есть, и дети. Зачем бы она стала мне писать да еще цветочек засушенный вкладывать? Такое просто невозможно!

– Почему ж невозможно?

– Они скобяными товарами торгуют, откуда там цветочку взяться!

– А эта… как ее… в соседнем доме квартирует, вдова коллежского асессора… Я ее видел у тебя…

– А, эта… Но зачем она бы стала послание мне отправлять, когда просто могла сама сюда прийти?

– Пожалуй. А белошвейки из Колягина?

– Тьфу, типун тебе на язык! Нашел, кого вспомнить!

– Или мадам Берендеева.

– Это кто ж такая? – Ржевский оживился и повернул голову в сторону товарища, но, услышав жалобное восклицание художника «не извольте шевелиться», вернулся в прежнее положение и шепотом переспросил, о какой даме речь.

– Ну, Берендеева… Помнишь, на балу в Аничковом была такая дама в лилиях, – попытался объяснить Клещев. – Ты еще в ее альбом стишок написал.

Ржевский наморщил лоб, пытаясь вспомнить, какой именно даме он посвятил стих, но так и не вспомнил.

– Ну, беленькая такая, миленькая, пышненькая, мамаша у нее еще майорша, – не унимался Клещев. – Ну, такая… с длинным хвостом.

– С хвостом? – ужаснулся Ржевский.

– Ну, с хвостом в смысле прически, а не с таким… Да что у тебя за мысли какие, право, странные!

– А-а-а-а, с длинною такою косою! – протянул поручик. – Как же – помню, помню… Так, постой, это ж вроде не моя, а твоя пассия?!

Прапорщик некоторое время стоял в глубоком раздумье, а затем с досадою хлопнул себя по лбу – дескать, как это он так опростоволосился, приписав собственную возлюбленную товарищу:

– Ну, да, пожалуй, что моя… Впрочем, какая разница!

– Эй, Голубцов, ты еще не закончил портрет? – с досадой спросил Ржевский. – Позирую уж два часа, живот от голода свело.

Художник отвечал, что портрет не готов – надобно потерпеть еще хотя бы часик.

– Да, это твоя пассия, Клещев… помню, помню… – сказал поручик, смиряясь. – Уж такая у нее коса, не хуже, чем у баронессы… Ба! Как же я про баронессу-то забыл?! Отчего же она мне сразу в голову не пришла?! – Ржевский вскочил с кресла.

– Это какая баронесса? – прищурился Клещев. – Уж не баронесса ли Штраль?

Ржевский на это ничего не ответил и, нимало не обращая внимания на протестующие восклицания живописца, направился к столу и схватил с него бутылку шампанского.

– Значит, баронесса Штраль, – ухмыльнулся Клещев.

– Что ж барин, гляжу я, жениться ты надумал? – спросил Тимофей, прибиравшийся после ухода Клещева и художника, удостоенного чарки за старания. – А куды портрет ваш девать?

– Там и оставь – он еще не докончен. Голубицкий завтра явится и дорисует.

– Явится… Как же… Знаю я таких живописцев… – Тимофей усмехнулся. – А жениться тебе и впрямь не помешало б. Степенности сразу бы прибавилось, да и баронесса не то что другие-то ваши барышни-с. Она, то бишь баронесса…

– А ты, Тимофей, женат ли? Все забываю у тебя спросить, – перебил его Ржевский.

– Да я уж говорил.

– Ну, напомни, я позабыл.

– Женат. А потому и не блужу. Блудить – грех, – Тимофей с укоризной посмотрел на поручика.

– Кто ж твоя жена? Хороша ль?

– Это смотря которая.

– Как? У тебя не одна жена? – изумился Ржевский.

Тимофей замялся и принялся скрести бороду.

– Так ты многоженец?

– Никак нет, не многоженец, имею единственную жену.

– Единственную? А говоришь – которую. Как это понимать?

– Да это барин мой прежний меня два раза обженил, – нехотя сказал слуга. – Тот, у которого ты меня в карты выиграл.

– Как так – два раза обженил?

– Да он больно пропорции любил. Бывало, построит тех, кому пора пришла жениться, в две шеренги по росту. В одной шеренге девки, в другой – парни. Да так и поженит. Как он говорил – согласно пропорциям.

– Но как же так получилось, что ты два раза женат?

– Первый раз он обженил меня на Воздвиженье, а на Покров приехал папенька барина. Ну, барин нас снова построил, чтоб показать папеньке, как нас женит. И снова меня обженил.

– Как же тебе досталась другая жена? Ведь за пару недель вряд ли ты мог вырасти? – удивился Ржевский.

– А Якова в шеренге уж не оказалось, потому как его медведь задрал. Ну, взяли тогда заместо Якова Игнашку, и нас снова обженили. Яков-то был здоров, а Игнашка мал, а потому всем уже другие жены досталися. Первая моя жена была Аленушка, а вторая – Аннушка.

– Вот как? Которая же из них лучше?

– Аленушка. У нее родинка на правой щеке, а Аннушка – так… без родинки всякой. Хотя, не буду врать, по хозяйству спорая.

– А кому досталась Аленушка?

– Да соседу моему Никифору. А мне от него – Аннушка.

– Так не случается, что вы ревнуете своих жен?

– А чего ж ревновать? Ревность – это грех.

– Да, часто нас по таким вот ранжирам небесный барин строит, – сказал Ржевский, задумчиво глядя на себя в зеркало и поправляя доломан. – Впрочем, зря я клевещу. Это мы сами не по ранжиру всегда норовим построиться. А он много воли нам дает, потому что любит нас.

…Едва поручик вышел, как зазвенел колокольчик. Тимофей отставил в угол щетку, сказал вполголоса «черт какой забывчивый» и пошел отворять дверь.