Улья Нова - У нас будет ребёнок! (сборник)

Перед ним стояла старуха-посыльная.

– За ответом явилась, – сказала она. – Барыня требует, ждет не дождется ответа-то.

– Что ж я тебе на это скажу? Нету барина дома. Только что ушел. Да ты, поди, его на лестнице встретила.

– На лестнице? На лестнице я другого барина встретила. Совсем не того, – ответила старуха.

– Как не того? Это и есть барин мой, поручик Ржевский.

– Ржевский? Какой еще Ржевский? Мне никакого Ржевского не надо. Мне надобен Клещев. От него барыня ответа ждут-с.

– Клещев?

– Он самый.

– Так Клещев вон в той квартире проживает, – Тимофей указал на противоположную дверь. – А в этой… – он постучал костяшками пальцев по косяку, – поручик Ржевский.

– Как так? Барыня сказала, второй этаж и дверь налево.

– Правильно сказала – там Клещев квартирует. А Ржевский, как видишь, – направо.

– Эва как… – старуха в задумчивости помяла в ладошке подбородок. – Стало быть, я двери перепутала, не тому письмо отдала?

– Стало быть, не тому, – усмехнулся Тимофей. – Глупая ты баба.

– И как это я такого маху дала – двери перепутала? Где ж теперь письмо?

– Так на столе и лежит, – сказал Тимофей. – Открытое, да все в хересе.

– В хересе? А, это ничего, что в хересе, неси-ка его сюда, – обрадовалась старуха. – Сейчас хорошенько перетяну его бечевкой да Клещеву и отдам. Ну, что стоишь как вкопанный?! Давай тащи сюда письмо, башка твоя деревянная!

В тот день Дина познакомилась с парком, когда он сверху донизу усыпан желтыми липовыми сердечками. Она знала эту аллею в горячем тополином снегу, в дрожащем голубоватом инее. Она шагала с папкой под мышкой, чуть шурша по розоватому гравию аллеи. Ее каштановые волосы, уложенные вихрами, лучились и вспрыгивали на плечах.

Дина возвращалась домой, получив свой самый важный в этом году заказ, обещавший безбедную неторопливую жизнь всю осень, всю зиму. Будущее теперь было определенным, очерченным и не таким тревожным: наполненные неторопливой работой дни в маленькой комнате, несколько лет назад переделанной из спальни в домашний офис. Впереди ее ждало чтение множества статей и прилежное составление каталога к выставке в тишине и мягкой убаюкивающей пустоте безлюдной квартиры.

В начале этой осени досадное и привязчивое прошлое, ослабев, неожиданно разжало пальцы, все же позволив увернуться, освободиться. Дину окончательно отпустили две ее большие беды, две многолетние, безнадежно истязавшие ее влюбленности. И она стала легкой, от нее как будто осталась невесомая, бестелесная четвертинка. С тех пор Дина парила по городу, как перышко, как лепесток василька, удивлялась резкости и прозрачности каждого нового дня. И в очередной раз убеждалась, что когда любовь отпускает, все ее обещания и предвестники постепенно распадаются, смешиваются со слезливым утренним туманом, растворяются в бледном небе пасмурного осеннего полудня. Все вокруг отчетливо проступает в бескрайней, безбожной, обезличенной своей наготе – без затаенного и щемящего знака вопроса, без запятой, предполагающей заветное продолжение. Без щекочущей тайны, которая ежеминутно тревожит любопытство, искушая перелистнуть несколько дней, несколько месяцев, чтобы украдкой заглянуть в будущее. С такой надеждой. С таким нетерпением. И узнать разгадку.

В тот день Дина спешила по аллее парка легко, торжествуя, окутанная горьковатым ароматом конца сентября, под высоким небом с крошечными обрывками облаков, которые разметались повсюду. Ее бледное лицо обрамляли сияющие вихры, изумрудный платок, темно-синий воротник пальто. Она задумалась, замечталась, постепенно отрываясь от земли, отдаляясь от всего вокруг. В такие мгновения она любила представлять, как из неба ей навстречу вырываются святые. Из безбрежной голубизны отчетливо, ярко возникают они и бегут, задрапированные в пурпурные и лазурные одеяния. Преодолевшие. Наполненные силой и величием милосердия. Точь-в-точь как на полотнах Микеланджело, как на его фресках в Сикстинской капелле, некоторые из которых Дине предстояло описывать для каталога выставки всю предстоящую осень, всю зиму. Она вглядывалась в небо сквозь черные ветви и желтые сердечки липовых листьев, отчаянно и самозабвенно грезила наяву, представляя могучий, завораживающий бег святых под облаками. Она ожидала их появления, была готова к чуду прямо сейчас, сию секунду.

Окрыленная видениями, рассеянная и захмелевшая от неожиданной милости и совершенства этого дня, начисто утратив ощущение тела, Дина споткнулась. Сильно подвернула ногу. Унижающая, резкая боль прожгла ее насквозь, вмиг заставив очнуться, растерять легкость, утратить сияющие видения. Отчего-то смутившись, виновато одернув пальто, она отошла к бордюру аллеи, согнулась, стала изо всех сил растирать щиколотку, разгоняя раскаленную лаву боли. На нее победоносно нахлынул далекий шум шоссе. А еще крики школьников, которые с визгом носились по жухлой траве под деревьями парка, побросав портфели разноцветной горкой на лавочке. По аллее плыли неторопливые прохожие. Тут и там шуршал под подошвами гравий. Невдалеке призрачно и упрямо маячила передвижная летняя тележка мороженого. За прилавком, уперев руки в дородные бока, в даль вглядывалась женщина с оплавившимся лицом, без особой надежды поджидающая последних в сезоне покупателей. Тут и там липовые листья, обессилев, смиренно отрывались от веток, медленно рисовали последний прощальный завиток в сыроватом и пронзительном воздухе парка. Беззвучно, кротко ложились на землю новым слоем сердечек, постепенно склеиваясь друг с другом и втягивая в себя сырость почвы.

Растирая в ноге лаву боли, сбитая с толку криками школьников и ревом шоссе, Дина вдруг заметила на бордюре тротуара синюю детскую варежку из пушистого мохера. Маленькая и неброская, она лежала как кроткое и крошечное письмо. Как синее шерстяное сердечко. Неожиданно забыв боль, Дина резким выпадом схватила чужую варежку, спрятала в кулачке. Почувствовала ладонью чуть влажную шерсть, пропахшую сыростью парка. Прижала детскую варежку к груди, не боясь перепачкать пальто. Ее с головы до ног окатил знакомый самолюбивый страх перемен, как когда-то в институте, когда она бродила по городу с недельной задержкой, раздумывая о будущем, боясь купить тест на беременность, взвешивая жизнь на весах, будто перышко, которое наливалось ее тогдашним гнетущим испугом, самолюбивым отчаянием. Но все обошлось, оказалось случайной тревогой, надолго оставив горьковатый привкус страхов и панических дум, которые отдавали застоялой водой черных речных омутов и тянули куда-то в илистую глубину, в безнадежность.

Сейчас Дина наполнялась нарастающим ликованием, как если бы долгожданные святые с полотен Микеланджело, с его фресок в Сикстинской капелле, послали ей вместо своего бега по небесам тайный знак. Синее мохеровое письмо. Обещание чуда.