Генрих Бёлль - Ангел молчал

— Видите ли, — опять заговорил священник, — я уже несколько раз беседовал с вашей женой еще до того, как вы здесь появились. Она действительно верующая, даже набожная женщина. А вы этого не знали, в самом деле не знали?

Ганс молча покачал головой. Табак был очень крепкий, очевидно слегка подсушенный самосад. У него немного закружилась голова, и усталость разлилась по всему телу, словно медленно действующий яд, который отключает сознание. Он отхлебнул глоток кофе, заметил, что священник приподнял руку, чтобы налить ему еще, и невольно заглянул внутрь черного и широкого, свободно свисающего рукава. Он увидел мускулистую волосатую руку, закатанный до локтя рукав рубашки и подумал: «Почему он закатывает рукава, если мерзнет?» Горячий кофе немного привел Ганса в чувство, и он заметил, что священник, видимо, все это время что-то говорил, а он несколько фраз, вероятно, пропустил, потому что теперь услышал:

— …Святые Дары… Не понимаю, как можно верить в Бога и пренебрегать Его Дарами? Вы можете мне это объяснить? — Но ответа он явно не ожидал. — А сами вы тоже верующий или нет? — Священник бросил на него пронзительный взгляд и повторил свой вопрос уже громче и строже: — Вы верите в Бога?

Видимо, на этот вопрос он ждал ответа.

— Да, — не задумываясь ответил Ганс. На самом деле ему только сейчас пришло в голову, что он, в сущности, никогда не переставал верить. Все эти вещи разумелись для него сами собой. Хотя частенько он так уставал, что они казались ему не столь важными.

— Ага, все-таки да. — Священник улыбнулся. — Ну что ж, это уже немало. — Он еще шире улыбнулся, и на его лице вновь появился отблеск какой-то непробиваемой тупости. Он отложил трубку. — И у вас есть ходатай, да такой убедительный, что вы, скорее всего, не сможете отказаться выполнить его просьбу.

Ганс недоуменно уставился на него. Покачав головой, он с трудом произнес:

— Может быть, вы имеете в виду мою матушку…

— Не только матушку, но, вероятно, и отца… и еще кое-кого, кого вы совсем не знаете… Но один такой ходатай у вас есть наверняка. Уверяю вас, к этим младенцам можно возносить молитвы, это однозначно и теологически исключает какие-либо сомнения, что они — на Небе, понимаете?

Ганс отрицательно затряс головой.

Священник растерянно посмотрел на него и испуганно пробормотал, прищурившись:

— Ну, этот ребенок — разве вы не поняли?

«Ах, вот он о ком, он имеет в виду ее ребенка», — подумал Ганс. Были дни, когда он о нем и не вспоминал, а иногда эта мысль преследовала его нестерпимой болью, несказанным страданием, которое он даже не знал, как назвать. Посмотрев священнику прямо в глаза, Ганс сказал:

— Так-то оно так, только это был не мой ребенок.

— И тем не менее… Вы живете с его матерью в такой интимной близости, с какой не может сравниться никакая другая на земле.

Гансу и так было ясно, что ребенок попал в Рай. В этом он не сомневался: шестинедельное дитя конечно же немедленно попадает на Небо. Об этом не стоило и говорить. Но ему казалось глупым, что это крошечное существо должно быть его ходатаем.

Он аккуратно положил окурок в портсигар и спросил:

— Вы именно поэтому просили меня зайти к вам домой?

Священник кивнул:

— Простите меня. Как-никак… Все же я чувствую себя ответственным за…

Ганс со вздохом поднялся и шагнул к печке.

— Есть ли у вас нужда в брикетах? — спокойно спросил он.

— Да, — живо откликнулся священник и повернулся к Гансу, так что они могли смотреть друг другу в глаза. Они такие дорогие…

— Я принесу вам немного.

— О, вы хотите сказать…

— Вам не нужно будет за них платить, они мне ничего не стоят…

— А-а они вам достаются бесплатно — по роду вашей работы.

Ганс рассмеялся. Он смеялся громко, казалось, за долгое время он впервые смеется так свободно и от всей души, он так хохотал, что поперхнулся и сильно закашлялся. Но как только вновь встретился с недоумевающим и улыбчивым взглядом священника, опять закатился хохотом.

— Прошу прощения, — выдавил он наконец. — Но «по роду вашей работы» — это блеск!

— Почему? — Видимо, священник все же немного обиделся. — Ведь это вполне возможно.

— Вот именно, — кивнул Ганс и почувствовал, что его внезапно охватила безумная тоска по Регине, что ему нестерпимо захотелось оказаться рядом с ней, услышать ее голос. — Вы правы, я имею дело с брикетами по роду моей работы: я их краду и на это живу.

— Ах, вот оно что! — откликнулся священник, слегка хохотнув. — Вероятно, это очень опасно?

— Да нет. Ничего страшного, все довольно просто. Нужно только не зарываться: если у тебя тридцать брикетов в сумке, тебе никто ничего не сделает. Но я-то таскаю в день три раза по тридцать. Для этого требуется соблюдать определенный ритм и режим дня. С виду я похож на железнодорожника — сумка, фонарь, даже расписание поездов имеется. И становлюсь на свой пост с точностью штатного служащего. Моя скромность, очевидно, внушает полицейским уважение. Так что я принесу вам брикетов.

— Я с радостью заплачу вам…

— Нет-нет. Вы доставите мне радость, если…

Ганс запнулся и с тревогой взглянул на священника. Впервые он испытал чувство, похожее на симпатию, но, по-видимому, не относящееся к этому человеку. Они посмотрели друг другу в глаза, и Ганс почувствовал, как осунулось его собственное лицо. От усталости кожа на нем сделалась такой дряблой, что ему показалось, будто он покрыт рыхлой кожистой оболочкой, не имеющей к нему никакого отношения. Он тихо промолвил:

— Я хотел бы исповедаться…

Священник встал с места так внезапно и стремительно, что Ганс вздрогнул.

— Быстро, быстро, садитесь-ка сюда! — воскликнул он.

На лице священника были написаны и радость, и испуг с примесью недоверия, и двигался он так суетливо и поспешно, словно ему нужно было поскорее бежать к плите, чтобы спасать выбегающее из кастрюли молоко.

— Садитесь же, — возбужденно повторил он, а сам снял с гвоздя свою епитрахиль, сдвинул в сторону пустые чашки и оперся локтями о стол. В жесте, которым он прикрыл свой профиль ладонью, было что-то профессиональное: одновременно заученное и машинальное. Он прошептал: — Во имя Отца, Сына и Святого Духа.

Ганс с запинкой повторил эти слова и добавил: «Аминь».

— Уж и не помню, когда я в последний раз исповедовался.

— Постарайтесь вспомнить…

— Какой у нас сейчас год?

— Сорок пятый, — ничуть не удивившись, ответил священник…

— Так вот, я точно помню, что исповедовался в сорок третьем году, это было зимой, перед сражением…

— Значит, год-два назад.

— Да, — кивнул Ганс и умолк. Взгляд его то и дело соскальзывал с руки священника, слегка перепачканной углем, и как магнитом притягивался к безнадежно чистой хлебнице и к пустым кофейным чашкам с черным осадком на фоне серой скатерти. — Большую часть времени я тосковал, — очень тихо сказал он. — Чужим богам не поклонялся и жене своей не изменял, покуда она была жива…