Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка

— Он серьезный парень.

Зато я — смешной.

Я готов болтать с Ли Мэй о чем угодно. Даже об этом чертовом верзиле с квадратной рожей и надменным взглядом.

Лишь бы быть рядом.

Мы вышли к центру кампуса. На фоне красного двухэтажного здания высилась белая статуя Мао. Правой рукой Председатель указывал на восток.

Рядом с памятником, расставив в линию пластиковые стаканчики, тренировались в искусстве езды местные роллеры. Несколько человек сидели у постамента с книгами в руках.

— Ты знаешь, — сказал я Ли Мэй, — как-то раз я покупал футболки с портретом Мао. Продавец запросил сто юаней за каждую, торговаться отказывался. Я его понимаю: с лаовая надо стрясти денег побольше. Когда сказал, как меня зовут, не поверил. Пришлось показать документ. Видела бы ты, как он удивился…

Я изобразил широко раскрытый рот продавца.

— Все вокруг побросали свои прилавки и тоже давай документ разглядывать. И все повторяли: «Мао Цзэдун! Мао Цзэдун!»

— Могу представить! — улыбнулась Ли Мэй. — И что в итоге?

— В итоге уступил мне их по двадцать юаней. И по плечу хлопал радостно.

На секунду лицо Ли Мэй стало серьезным.

— Вообще, люди по-разному сейчас думают. Кто-то любит его, кто-то нет. Моему дедушке трудно пришлось, но он все равно уважает Мао.

— А ты?

Ли Мэй пожала плечами.

— Это история. Но если честно, я очень его люблю, особенно красные портреты.

Самые крупные китайские банкноты — сто юаней — красного цвета.

— Кто же не любит… Я так вообще их собираю, но они все время куда-то исчезают…

Я заметил, что около нас ошивается троица студентов. Две девушки в очках и парень с баскетбольным мячом под мышкой. Судя по всему, с интересом слушали наш разговор.

— Привет! — улыбнулся парень в ответ на мой взгляд.

— Можно с вами поговорить? — спросила одна из девиц.

— О чем? — я посмотрел на Ли Мэй.

Может, это ее друзья.

— Мы хотим попрактиковать свой английский, — включилась в разговор вторая. — Вам нравится Шанхай? Откуда вы приехали? Вы изучаете китайский язык в нашем университете?

Девица гвоздила вопросами, как заправский следователь.

Я взял Ли Мэй за руку и потянул прочь от назойливой троицы.

— Что же это такое… — бухтел по дороге. — Вот так взять и влезть в разговор посторонних людей…

Ли Мэй объяснила, что преподаватели дают им задание — при первой возможности общаться с иностранцами на английском. Улучшать навыки. Будто предвидя мой вопрос, который я все равно не решился бы задать, добавила:

— Но преподаватели всегда напоминают — лучшая практика только с носителем языка. Так что, пожалуйста, не думай… Просто ты необычный. Тоже лаоши, но совсем не похож. Кстати, сколько тебе лет?

Я остро позавидовал находчивому Ипполиту Матвеевичу, быстрым и метким ответом покорившего девушку Лизу: «К науке, которую я в настоящий момент представляю…»

Ответил, ужасаясь про себя:

— Тридцать восемь.

Ведь именно это число и назвал Воробьянинов.

— Нет, я серьезно, сколько?

— Серьезней некуда.

— Правда? Ты выглядишь намного моложе.

Примерно так и отвечала предводителю дворянства студентка Лиза Калачева.

Нелепость ситуации становилась очевидной, я чуть было не собрался сказать об этом Ли Мэй, но передумал: книгу в двух словах не перескажешь. Образ опять же не слишком выгодный, не говоря уже о «Лизиной лапке в морщинистых руках»…

Вздрогнул.

Рука.

Ее рука — все еще в моей.

И она не забрала ее до сих пор.

Мы сели в беседку.

Солнце уже скрылось за деревьями. Опускался тихий после грозы вечер. В светлом небе в сторону парка я видел ромбы и треугольники воздушных змеев. Над газоном возле беседки порхали летучие мыши.

Ли Мэй сидела, касаясь меня плечом.

Я гладил ее пальцы.

— Мне пора, — сказала она.

— Тебя проводить?

— Нет, спасибо. Еще надо зайти в общежитие, за вещами. Папа будет ждать в машине, у входа.

Мы помолчали.

Ли Мэй осторожно высвободила руку. Дотронулась до моего плеча.

— Я знаю, ты не любишь слышать «очень приятно было…» Но я действительно рада.

— Когда у тебя будет время?

— В среду утром экзамен. После обеда занятий нет, я свободна.

— Сходим куда-нибудь?

— Конечно.

Какое-то время я еще сидел в беседке, созерцая удаляющийся светлый силуэт.

— Был на свидании? — скорее утвердительно сказал Лас, встретив меня на лестнице.

Бездушный и циничный, этот фриц все же отменный физиономист.

— Был.

— Дай-ка предположу… — Лас снял очки. Протер их краем футболки, оголив солидный пивной живот. — Наверняка говорили о деньгах? И о практике английского?

У самого Ласа была уже куча встреч с китаянками. Последняя, я помню, закончилась жутким скандалом: криками, битой посудой, слезами и хлопаньем дверей.

— Был Федот, да не тот, — ответил ему по-русски. — Пошли выпьем, херр ты Зигмунд чертов Фройд. Я угощаю.

— Это правильно. Давно уже пора…

…Уже давно не бываю в центре — мне нечего там делать. Я — не турист.

Мой Шанхай — вот он: приземистый, узкоулочный, с парусами простыней и бледных подштанников на оконных шестах; с магазинчиками в стиле «тысяча мелочей» и рынками-развалами; с сидящими на корточках у своих магазинов продавцами — по утрам они чистят зубы и моют голову над тазиком; со звоном колокольчика рикши-старьевщика; с красными флажками кондукторов из окон автобусов.

Здесь никто не бежит следом, не бубнит: «Миста-миста, ролекс вери гуда-чипа!» Здесь не зазывают на чашку чая ценой в тысячу-другую юаней.

Здесь — хорошо.

Я обожаю трущобы. Это — мое. В любом городе.

Убрать жару и влагу — и вот он, угрюмый Обводный канал с собачьим трупом, трущимся о мокрый камень набережной, вот они — зачуханные узкие дворики и помойки возле Сенной, вот они — дома-«корабли» советских питерских окраин.

Везде человек моего склада может почувствовать себя как дома.

Я люблю этот город. Не всегда понимаю, за что — но люблю.

Город-загадка.

«Шан», первый иероглиф в названии города, означает «над». «Хай», второй иероглиф, — «море». Город над морем. Красиво звучит. Скалистые берега, крики чаек, гудки кораблей, свежий ветер и что там еще?.. Матросы в белых кителях, якоря на зданиях и мостах, береговые орудия, пляжи, пусть даже и каменистые… Ничего этого в Шанхае нет. На подлете к городу из окна самолета можно увидеть краешек Восточного моря, но потом — разворот на посадку, всепроникающее солнце, бетонная сковорода аэродрома, автобус до терминала, таможня с непременными «Подмосковными вечерами» по трансляции, скоростной поезд до города… А в городе — все тот же горячий бетон домов и автострад, пыль строек, гарь машин, дым жаровен на улицах, вонь от мусорных куч на тротуарах, редкие, с кривыми обрубками веток деревья… Стойкими оловянными солдатиками стоят под эстакадами серые от пыли кусты. Из-за опутанных колючей проволокой заборов жилых блоков выглядывают пальмы и кипарисы.