Галина Лифшиц - До свадьбы доживет

Важнейшим принципом, положенным в основу отнесения слова в разряд загаженных Луша порешила считать ощущения вони и гадкого привкуса, возникающие при произнесении определенных слов, а самым серьезным индикатором являлось ее собственное чутье, подсказывающее «верю – не верю». Лично ей этого хватало.

Список медленно, но неуклонно пополнялся. Несчастные понурые слова так и выстраивались в довольно длинную очередь, чтобы оказаться в ее словарике.

Свобода.

Честь.

Достоинство.

Совесть.

Долг.

Верность.

Всех не перечесть. Над каждым она подолгу думала, даже в айпед записывала свои рассуждения. Сделала для себя вывод: каждого, кто смеет употреблять эти слова, рассчитывая на отклик в сердце слушателей, надо наказывать в особо изощренной форме, пытать этими самыми словами денно и нощно, как в китайской тюрьме когда-то пытали равномерно и бесконечно падающими на темя человека каплями воды.

Но самым смердючим оказалось слово «любовь». Это слово гнало людей на подвиги и на смерть. Им, этим потасканным словом, лгали, крушили жизни, устраивали подставы, отнимали последнее. Особенно гнусной силой оно начинало обладать во взаимодействии с еще одним засранцем – словом «свобода». Эти негодяйские слова, окрыляющие наивные сердца, так многих сбили с толку!

Вот и отец. Талдычит свое: любовь, свобода выбора, жизнь одна, судьба, душа…

– Пап, – сказала как-то Луша, – ты будь счастлив. Просто будь счастлив и все. Не доказывай никому ничего. И не старайся отнять. Раз уж тебе такое счастье привалило с твоим невидимым градом.

– Ты мала еще рассуждать, – обиженно огрызнулся отец.

Ну, ясное дело – мала.

Зато она была совершенно не мала, когда приходилось врезать замки в дверь ее комнаты и комнаты, которая когда-то служила маме хранилищем ее коллекций. А как иначе? Дочка Кати Аня почему-то считала возможным залезать в Лушин стол, рыться в ее шкафу, брызгаться ее духами.

– Это ребенок! Дети живут просто и безыскусно, – повторял отец в ответ на просьбы дочери предотвратить эти вторжения в ее личный мир, – И пойми, наконец, это не просто ребенок, это твоя сестра. Отныне и навеки.

Он всерьез нес эту пургу про сестру! Ему так хотелось, вот он и сделал сестрами тех, кто ими никогда и ни при каких условиях не станет. Он не понимал, что режет Лушино сердце. И не желал сам себе признаться, что врет. Врет – и себе, и дочери. Ну, какая Анька ей сестра? Мелкая гадючка, которая, пользуясь предоставленной свободой, роется и пакостит в чужом доме. И вырастет из нее настоящий питон, способный заглотить все, что только пожелает. Если бы она хотела быть Луше сестрой, разве так бы себя вела?

– Пап, а почему Катя здесь поселилась? Где она раньше жила? – спросила как-то Лукерья у отца.

– Катя здесь поселилась по праву нашей любви. Она ушла от нелюбимого человека ко мне. Она мне доверилась! Мужчина должен приводить в свой дом любимую, – выпалил отец явно давно готовый довод.

– А как же ты с мамой? Ты же у нее жил, когда вы поженились, – продолжала расспрашивать Луша.

– В этом и состояла главная ошибка, – картинно печалясь, заявил папа.

– Ошибка? Что за ошибка?

Дочери хотелось разъяснений.

– Ошибка наших отношений. Мое мужское «я» было угнетено.

Папа говорил не своими, какими-то совершенно не свойственными ему выражениями из бабьих журналов. «10 признаков настоящего мужчины». «20 способов создать здоровые отношения». Тьфу.

Луша видела: он влюблен. Влюблен, как мальчишка, готовый сокрушить любое препятствие на пути к объекту своей страсти. Вот она, любовь окаянная. Прямо как в песне.

– Но что же мама? В чем она виновата? Почему она должна страдать? Плакать? Чувствовать себя выброшенной из жизни? – настаивала Луша, – Как ей-то теперь быть?

– Я живу в аду сострадания к этому человеку. Все это время – в аду, – патетически пожаловался отец.

Ну надо же! Вот это да! И тут у него нашлась эффектная заготовка. И словосочетание новое придумал для обозначения жены, с которой столько прожил: «этот человек». Какая-то бесполая тень.

Луша просто махнула рукой. Похоже, слово «сострадание» встало на очередь в ее скорбный каталог.

И «ад» вместе с «раем» – тоже.

Луша, конечно, давно чувствовала себя взрослой и вполне готовой к самостоятельной жизни. Ей так хотелось отделиться от родителей, зажить по-своему! Она только немного тянула время – предполагалось, что получит диплом, устроится на достойную работу и тут уж заживет, как и положено любому состоявшемуся индивидууму: независимо.

Легко строить планы, имея за спиной прочный тыл, сплоченных родителей, дающих ощущение силы и безопасности. В сентябре, когда все так внезапно рухнуло, в Лушином сердце тоже поселился страх. И глодал он ее тем сильнее, чем больше погружалась в пучину отчаяния ее мать. Дикое состояние: оказаться между двумя одинаково любимыми и уважаемыми людьми. Странное чувство: видеть изменения личности отца и явную слабость матери. Не должен ребенок, пусть даже взрослый, принимать чью-то сторону в родительском раздоре. Это подкоп под основы его жизни. Неужели им никак не понять? Впрочем, мама ни против кого ее не настраивала. Тут как раз отличался отец, явно накручиваемый своей любимой женщиной. У мамы было другое: она сдалась. И Луша с каждой неделей видела, что сдалась мама основательно и, возможно, бесповоротно.

Дочь не могла себе позволить заплакать и закричать матери:

– Да что ж это делается, в самом деле! Что ты творишь с собой и со мной? Ты же и сама уходишь на дно, и меня тянешь! Прекрати! Выныривай!

Луша молчала, боясь усугубить.

Ей самой сейчас, как никогда раньше, нужна была поддержка. Ей хотелось иметь рядом друга, которому она могла бы рассказать о своих страхах и о своей боли. О любви она и думать забыла, видя, как и чем кончается эта так называемая «любовь». Она хотела честной и надежной дружбы. Ей необходимо было чувство безопасности. Странно: такая потребность возникала уже когда-то. Лет в четырнадцать-пятнадцать. Она тогда кожей чуяла, что весь мир против нее, а особенно родители, не желавшие видеть в ней взрослого человека. Сейчас было примерно то же, с небольшим отличием: ей требовалось, чтобы родители чуть-чуть оглянулись вокруг и увидели, что дочь их все еще маленькая, что она напугана и нуждается в защите и понимании. В то, подростковое время, она как-то удержалась на плаву, благодаря первой своей любви. Ох, лучше не вспоминать.

Она часто спрашивала себя:

– Что же мне делать? Что мне делать?

Главное было: понять, чего хочешь. И, наверное, бежать из того ада, в котором жили теперь ее отец и мать. Правда, отец свою жизнь адом вовсе не считал. Напротив: он весь сиял и лучился от счастья. А мать медленно и верно превращалась в аморфное нечто.