Галина Лифшиц - До свадьбы доживет

Сейчас, глядя на все иными глазами, Тина удивлялась самой себе: и своему терпению, и тому, что ни разу за себя не постояла. Они-то небось все там радуются, поздравляют сыночка с освобождением от душительницы его творческих возможностей. Луша ничего не рассказывала о реакции на предстоящий развод деда и бабки. А это значило только одно: ничего доброго в адрес бывшей невестки там не говорится. Там все по схеме «не забудем, не простим», и никак иначе.

– Если я когда-нибудь выкарабкаюсь из всего этого, никому верить не стану, – говорила себе Тина темными унылыми ноябрьскими вечерами, – Но только я вряд ли выкарабкаюсь. Зачем куда-то карабкаться? Я же никому не нужна.

Тут она, конечно, преувеличивала. Она точно знала, что нужна дочке. Та делала все, что могла, защищая интересы матери. Но, может, зря она это делала? Во вред самой себе. Тине-то сколько жить осталось? А Лушеньке жить. И пусть бы с отцом отношения у них были хорошие. Ей еще диплом надо получить. И замуж выйти. А вот когда выдаст она дочку замуж, тогда можно просто лечь, уснуть и не проснуться. Бывает же и такое счастье у сирых и убогих: попросят Боженьку прибрать их к себе, Он и забирает. Может быть, и ей выпадет такая доля?

В самое темное время года, в начале декабря в дверь вдруг позвонили. Не снизу в домофон, а именно в дверь. Клава заворчала, но не разразилась грозным лаем. Кто бы это мог быть? Тина никого не ждала, поэтому и открывать не собиралась. Лежала себе под одеялом и дремала по своей уже сложившейся привычке. Звонок повторился. Клава по-щенячьи тявкнула и захныкала в коридоре. Потом побежала в спальню и лизнула Тину – прямо в лицо. Словно хотела разбудить, умыть, взбодрить.

– Вставай! Открой дверь! К тебе пришли! – настойчиво сообщала она своим воем и взвизгами.

Тина укуталась в одеяло с головой и закрыла глаза.

– Никого не хочу, никого не жду, – произнесла она мысленно.

Звонок снова зазвучал, на этот раз настырный, протяжный, совершенно бесстыжий. Из-за двери раздался голос, долетевший через квартирное пространство до спальни. Сильный, уверенный в себе голос, который не узнать было невозможно:

– Красносельцева! Я знаю, что ты дома! Я не уйду! Открывай давай! Валька! Открывай давай! Не дури! Или пожарную команду вызову! Они к тебе по лестнице залезут!!! Валька! Я знаю, что ты меня слышишь!!!

Тина невольно улыбнулась. Лизка в своем репертуаре. Вот причем здесь пожарная команда? Что за чушь она несет? Но ведь вызовет, сомнений в этом нет. И залезут пожарные к ней на балкон, и увидят, как она тут валяется среди бела дня. Лизка мертвого поднимет. Это всем хорошо известно.

Почти никого не осталось на белом свете, кто мог бы назвать ее Валькой. Не Тиной, а Валькой, как в детстве. Прежде она обижалась на тех, кто не принял ее новое, благородное и загадочное, имя, а продолжал настырно обращаться к ней по-старому. Но обижаться на ту, что трубным голосом взывала к ней сейчас, пугая весь подъезд, было бы полным идиотизмом.

Тина встала и босиком потащилась к двери. Клава вела ее, как в день их знакомства, уткнувшись носом в ладонь.

– Да иду я, иду, не бойся, не паси меня, – проворчала Тина, – Никуда от вас не денешься.

Ноги ее почти не держали. Пришлось идти по стеночке.

– Ну, похоже, дошла я до самой ручки, – пожаловалась Тина Клаве.

Та внимательно и печально посмотрела на хозяйку. Только что головой не кивнула.

– Красносельцева, открывай! – снова послышалось из-за двери, – Я тебя слышу, не придуривайся.

– Да иду я, иду! Что тебе – невтерпеж прямо? – неожиданно звонко отозвалась Тина.

– Конечно, невтерпеж! Окопалась тут, понимаешь!

Тина отперла дверь. В прихожую ввалилась сияющая Лизка во всем цвете своей красы, здоровья и полного счастья.

– Ну ты что, Вальк? Ну, так разве поступают? Я-то думала, у тебя после ремонта новые жильцы заселились. Слышу – собака воет и рычит. Еще думаю: как это Красносельцева с собакой квартирантов пустила? Зачем ей это надо? Все хотела тебе позвонить да как-то суета заела. А тут вот Лукашку во дворе встретила. С этой вот самой Клавой вашей, – Лизка кивнула на безмолвную Клаву, с невиданной энергией виляющую хвостом, – Ну, твоя дочь мне и поведала, как и что у вас происходит. Охренеть, конечно.

– Не то слово, – отозвалась Тина, – Охренеть – не то слово.

– Да уж вижу, – подтвердила гостья громогласно, – Ты, мать, просто загибаешься, как я посмотрю. И чего молчала, как партизан перед расстрелом? Хоть бы Ваську позвала, крестницу свою, она б за тобой горшок выносила.

– До горшка дело еще не дошло, – вяло отмахнулась Тина.

– Но ждать осталось недолго. Совсем чуть-чуть, – уверенно постановила Лизавета, – Ты специально себя доводишь. Все же видно невооруженным глазом. Лукашку уже довела. От нее одни глаза остались. Бледная вся. Думать-то будешь или чего? Неужели правда помирать из-за козла? Вот ведь козел-то, а!

Тина печально кивнула и вздохнула. Добавить ей было нечего.

– Слушай, пойдем ко мне борщ есть, а? У меня такой борщ – закачаешься. Моих дома нет, Васька в школе, Женик на работе. А я вот чисто случайно с утра дома. Решила обед им приготовить, чудам моим. И ты мое чудо! И под боком у меня! Пойдем, а? Прямо так, в пижаме иди. И Клаву бери. У меня кость для нее есть, закачаешься! Пойдем, Клав? За косточкой? Да? К тете Лизе – наверх?

Клава со страшной силой колотила хвостом по стене.

– Ну?

– Пойдем, – решилась Тина.

Она поняла, что давно мечтала именно об этом: чтобы кто-нибудь вот так нахально приперся и потащил к себе кормить, и ругался бы на нее, а еще сильнее на козла Юру, учудившего фиг знает что, и чтоб этот кто-то кормил бы борщом, и утирал ее слезы, и гладил по головке.

Как это она забыла про Лизу?

С Лизкой были они знакомы от рождения. Родились подруги в один и тот же год, вместе катались в колясках по двору, потом играли в песочнице, потом ходили в одну группу детсада. И в школе сидели за одной партой. Лизка жила этажом выше, в точно такой же, как у Тины, квартире. Странно, что Тина все эти почти три месяца о ней и не вспоминала, хотя слышала порой легкие звуки шагов над головой. Страдала от одиночества и заброшенности, а про самую близкую подругу детства и юности напрочь забыла. Гордость, что ли, мешала? А вполне может быть. Ведь прежде в их парочке – Валька и Лизка – более удачливой и уверенно идущей по жизни считалась она, Валентина Красносельцева. Именно она с первого захода поступила в МГУ на искусствоведческий, именно она легко добывала немалые деньги еще в те времена, когда большинство только растерянно оглядывалось вокруг, не понимая, как дальше жить. Но главное: именно Валька рано и удачно вышла замуж и родила ребенка. Просто образец для подражания, а не подруга.