Петер Штамм - Ночь светла

В тот день Джил вернулась домой раньше обычного. Хуберт находился в саду, рисовал.

Джил подошла ближе, он захлопнул блокнот и произнес:

– Ну, что? Теперь у нас снова тишина и покой. Может, выпьем по глотку вина?

Рассказал еще, как они с Астрид вместе обедали и та поделилась новостью: они с Рольфом переживают кризис в отношениях.

– Не знаю, в чем там дело, – продолжал он, – при Лукасе она не могла распространяться на эту тему, ограничилась намеками. Думаю, он хочет ребенка, а она не хочет. Да и вообще у него какие-то заурядные представления о совместной жизни. Эзотерик-обыватель!

– Хотеть ребенка – это по-обывательски, да? – не сдержалась Джил.

– Да просто она для него стара, я с самого начала это говорил.

– Значит, теперь Астрид хочет заполучить тебя обратно?

– Даже если бы и хотела… – ответил Хуберт, слегка замешкавшись, будто никогда не брал в расчет такую возможность.

– Через месяц начинается новый семестр, – сказал он однажды за завтраком.

Джил взглянула на него, но промолчала.

Хуберт продолжил:

– Мне надо появляться на работе два раза в неделю, ну, иногда и три раза. Все остальное время я могу находиться здесь. Что думаешь?

Джил кивнула:

– Делай, как считаешь нужным.

Хуберт уезжал в среду вечером, возвращался в пятницу сразу после полуночи с последним поездом. Джил забирала его с вокзала на машине, и он – всегда в прекрасном настроении – рассказывал ей про студентов, про встречу с Лукасом, про походы на выставки и в кино.

Сейчас, когда каникулы кончились, отдыхающих в отеле стало меньше и курсы рисования отменили, зато Хуберт больше времени отдавал собственной работе. Но от расспросов Джил уклонялся. Мол, не любит он рассуждать о проектах, которыми вот сейчас занимается. Вечерами он все чаще искал уединения. На верхнем этаже, в бывшей детской Джил, он устроил себе нечто вроде мастерской. Там и пропадал часами. Джил смотрела телевизор или читала. Около полуночи стучалась к нему в дверь. А он откроет, высунется в щелочку, быстро поцелует ее и говорит: «Сейчас тоже ложусь спать». Джил раздевалась, чистила зубы. В ванной подолгу смотрелась в зеркало, а его все нет и нет.

В середине сентября он сообщил, что в связи с началом семестра вынужден подольше остаться в городе, ведь надо решить множество организационных вопросов.

– Как долго? – спросила Джил.

– Трудно сказать, – ответил он. – Наверное, неделю. Ну, дней десять.

– Отчего же ты раньше ничего не сказал? Я бы как-нибудь подстроилась…

Ночью ей впервые за долгие годы снова приснился Маттиас. У них есть ребенок, сын, на вид вылитый Лукас. Что там происходило во сне, она наутро вспомнить не могла, но вот эта картинка так и стояла перед глазами: семейное фото, Маттиас и она на фоне горного пейзажа, а между ними мальчик.

Хуберт звонил каждые два дня. Рассказать ему было почти нечего, да и Джил не знала, о чем говорить.

– У меня все как обычно, – поспешила она прервать паузу. – Ты вернешься в эту субботу?

– Да, – ответил Хуберт, – почти наверняка в субботу.

– Приезжай, когда хочешь, – заверила его Джил, – но хорошо бы ты дал мне знать заранее.

После этого разговора ей стало еще хуже. В субботу она взяла выходной, но тем не менее проснулась очень рано. Провела в ванной больше времени, чем обычно. Нельзя сказать, что она хорошо и вдохновенно готовила, но сегодня решила встретить Хуберта праздничным ужином. В деревенской мясной лавке ей порекомендовали взять говядину на жаркое и подробно объяснили, как ее следует тушить. Дома она поставила мясо на огонь и накрыла стол, украсила его несколькими луговыми цветочками, уцелевшими в осеннем саду. Только она закончила все приготовления, как раздался телефонный звонок. Хуберт. Сегодня приехать не сможет. Раньше сообщить не получилось. Астрид плохо, надо остаться с ней.

– Ты у нее сейчас? – спросила Джил.

– Прости, не могу говорить.

И Хуберт повесил трубку.

Джил присела возле дома, но на улице оказалось холоднее, чем она думала, и пришлось уйти внутрь. А в доме она принялась за уборку. Собрала надеванную одежду Хуберта, понесла к стиральной машине, по дороге вдохнула его запах и чуть успокоилась. Попыталась себе представить, каково это – вновь остаться в одиночестве. Еще несколько лет, и ей стукнет пятьдесят. Впервые у нее возникло чувство, что многого в жизни ей уже не успеть.

Пылесосила лестницу. У двери мастерской нерешительно остановилась. С тех пор как Хуберт там обосновался, Джил не переступала порога своей бывшей детской – не хотела ему мешать, ущемлять его в правах. Выключила пылесос, открыла дверь. Неожиданная тишина вселила в нее еще большую неуверенность, и такое возникло чувство, будто все молчание ее детства, выплеснувшись наружу, захлестнуло ее потоком. Джил чуть было не закрыла дверь, но потом все-таки вошла в комнату и уселась в потертое кресло, стоявшее в уголке. Комната осталась едва ли не такой же, какой она помнила ее с детства. Хуберт почти не оставил здесь следов, только освободил стол и сложил на полу стопками книги, тетради для заметок, альбомы для рисования. Лампа на потолке заливала все помещение слабым желтоватым светом. Джил подошла к письменному столу, открыла альбом, лежавший сверху. Взяла в руку карандаш, словно сама решила что-то нарисовать. Страницы альбома были заштрихованы карандашом. Иногда так густо, что на блестящей поверхности с трудом различались отдельные штрихи, однако при этом создавалось ощущение пространства. На других листах рисунки, казалось, не закончены: то ли фантастические пейзажи, то ли географические карты – череда заштрихованных пятен, устремляющихся в разные стороны, а при встрече образующих непонятные узоры. Джил никак не могла понять, что же это за рисунки – произведения искусства или беспомощные попытки убить время? Перелистывая страницы дальше, она вдруг поняла, что держит в руках тот самый блокнот с набросками, сделанными в ту ночь, когда Хуберт впервые остался у нее, а она позировала ему голышом. Может, он ничего дурного и не имел в виду, это ведь всего лишь наброски на скорую руку. Но ни один не сохранился в целости, создавалось даже впечатление, что Хуберт все их перечеркнул, а уж потом начал густо заштриховывать. И вдруг Джил окончательно поняла, что он никогда уже не вернется.

И сама взялась заштриховывать его рисунок – тот, где она стоит на коленях и держит руки за спиной, будто они связаны. Карандаш жесткий, она нашла другой. И перечеркнула всю картинку, будто похоронив свое беззащитное тело под слоем графита – ископаемые останки, которые никто и никогда не найдет.

Время подошло к полуночи. Джил стянула чулки и босиком вышла из дома. Воздух холодный, а земля под ногами еще холоднее. Вот и дорога. Несколько лет назад через ущелье перекинули новый мост, но Джил выбрала тот же путь, что тогда. Дорога, ведущая вниз, в ущелье, перекрыта: весной сошел оползень со склона, теперь надо восстанавливать опорные стены. Джил перелезла через ограждение, прошла мимо строительных машин, замерших по обочинам, словно спящие звери. В некоторых комнатах культурного центра все еще горел свет, отель сверкал яркими огнями. Через лужайку она прошла к пристройке, где находился бассейн. Когда гостиницу присоединили к клубной сети, тут все переменилось. Заглянула в широкое окно, но ничего не сумела разглядеть, кроме мерцания переключателей света. Прислонилась спиной к холодному стеклу, загляделась на звездное небо. Наверное, кто-то открыл окно, потому что звуки музыки из отеля теперь доносились громче. Ага, сегодня опять на очереди капитан Джек Воробей и «Пираты Карибского моря». Джил мерзла. А ведь у нее в кабинете висит теплая куртка. Она обошла пристройку, вот главный вход.