Рейнолдс Прайс - Земная оболочка

Рейчел повернулась к нему лицом, они лежали, по-прежнему не касаясь друг друга.

— Что, если я скажу тебе правду? — спросила она.

— Завтра я на тебе женюсь.

— А если совру?

— Я все равно женюсь на тебе.

— Завтра?

— Да.

Рейчел осталась лежать на спине, но простерла руки к невидимому потолку.

— Тогда я скажу правду. Расскажу, как все было, объяснений у меня нет. Но все это было, и было со мной… — Руки ее опустились, и левая безошибочно легла на правую ладонь Роба, вверяясь ему — вверяя одновременно и все ее уцелевшее после потрясения существо. Роб сжал ее руку и больше не выпустил. — Всю свою жизнь я не жила, а мучилась. Так было до самого твоего появления здесь — я нисколько не преувеличиваю. В одежде, в еде, в папиной доброте и неотступной заботе недостатка у меня не было. Я прекрасно понимаю, что мир населяют по большей части люди оборванные и голодные, покрытые язвами, обреченные на вечное одиночество; но знаю я и то, что муки мои были вполне реальны и так сильны, что, казалось, могли бы дерево выворотить с корнем. Не то чтобы я была такой уж тростинкой, однако я не выдержала и надломилась.

— Но в чем дело? Какая мука?

— В этом-то вся трудность, — сказала она. — У тебя, конечно, может сложиться впечатление, что я капризуля и нытик. Я же объясняю это так: уже с четырех или, может, с пяти лет я начала внимательно приглядываться к тому, что происходит вокруг (наблюдала папу и маму, бедного дедушку, немногих наших постояльцев, Деллу и Люси) и в конце концов поняла, что впереди меня подстерегает только время . Не расплата за что-то, не старость, а просто время. Десятки тысяч дней, требующих, чтобы я прожила их.

Роб сказал:

— Положим, их можно и сократить.

— Я этого не знала. Дети жизнь самоубийством не кончают, им невдомек, что это возможно.

— Я-то знал, — сказал Роб. — Знал даже о револьвере, лежавшем у деда на камине, при помощи которого можно это сделать. Я, помню, притаскивал скамеечку, забирался на нее и смотрел, не выражает ли он желания сослужить службу.

— Смотрел и только?

— Иногда поглаживал, — сказал он. — Правда, в руки никогда не брал. Я влюблен был и жил надеждой.

— В кого?

— Я ж тебе говорил. В свою мать. А она постоянно подогревала мое чувство, обнадеживала — вот-вот у нее появится досуг и тогда она выслушает все, что я хочу ей сказать, займется мной… и тогда я ей докажу.

Рейчел сказала:

— Тебе повезло.

— Я мучился не меньше твоего.

Она легонько пожала его руку.

— Тебе так повезло, что ты должен бога на коленях благодарить. У меня не было ничего, абсолютно ничего.

Роб спросил:

— Не вижу разницы.

— Я тебе уже говорила.

— Повтори, прошу тебя, — сказал он. — Час поздний, и на душе у меня беспокойно.

— Меня любило несколько человек, но я ответить им тем же не могла.

— Твои сверстники?

— Да нет, мои родные. У тебя была мать, и это много тебе дало, хотя бы доказало, что есть люди, — один человек, уж во всяком случае, — которые помогут одолеть отпущенное тебе судьбой время.

— Твой отец говорил, что он боготворит тебя.

— Вот именно; в этом отчасти и была моя беда — он боготворил меня из-за сходства со своей матерью. Говорят, я вылитая она. (Появившись утром на крыльце, я приводила в смятение пожилых дам, которые приезжали сюда из года в год; им казалось, что это бабушка пятьдесят лет тому назад.) Видишь ли, он нанес ей несмываемую обиду, сделав попытку бросить все и уехать отсюда. Вскоре после этого она умерла, и сколько я себя помню, он старался загладить свою вину перед ней.

— Он говорил, что понимает тебя.

Рейчел сказала:

— Думаю, что да. До сих пор так думаю. По-моему, почти каждый мужчина способен понять почти каждую женщину. Стоит ему немного пошевелить мозгами — дали-то жизнь мужчинам женщины; каждый мужчина, прежде чем появиться на свет, прожил почти целый год в недрах женского тела; там у него был свой надежный мирок. А знал мой отец обо мне главным образом вот что: никого у меня нет, нет и твердой уверенности в том, что появится кто-то, к кому я потянусь сердцем. Он знал свою мать, ну и, естественно, себя. Он понимал, что есть на свете люди, обреченные прожить жизнь, так и не найдя предмета поклонения, которым некуда нести свои дары. — Она повернулась к Робу, попыталась разглядеть в темноте выражение его лица. Все так же безуспешно. И замолкла, лежа рядом с ним.

Он спросил:

— И это все? Все, что ты можешь мне рассказать?

— Та часть, которую я в состоянии рассказать сегодня.

Он отвел от нее руку и сказал:

— Рассказывай до конца.

Рейчел подождала, пока не убедилась, что он говорит серьезно. Она подождала еще и поняла, что не может ответить ему отказом. Нашла его руку. Он ответил на ее прикосновение легким пожатием.

Она начала:

— К тому времени, как я кончила школу, одно мне было совершенно ясно — мир для меня пуст. Я умела читать и готовить, умела заставить себя слушать, могла даже привлекать к себе внимание встречных (у меня были ровные, крепкие зубы, от природы белые); но не встретила ни одного человека, при виде которого у меня перехватило бы дыхание.

— И только-то?

— И только, — сказала она. — Ничего сложного, как, впрочем, у всех.

— И вследствие этого ты потеряла точку опоры, — подсказал Роб, чтобы ей легче было продолжать.

— Я пыталась найти точку опоры. История, которая так меня перепугала, началась с того, что я попробовала пойти наперекор судьбе.

— Каким образом?

— Ну, тот ребенок… Ты ведь слыхал про это?

— Ребенок, которого ты придумала?

— Тебе Делла рассказывала?

— Я ее спросил, — сказал Роб.

Рейчел сперва прикинула — посильно ли бремя, затем сказала:

— Ладно! Делла знает об этом не меньше других, если не считать папы. Я от нее ничего не скрывала с самого начала: она была такая же обездоленная, как и я, только ей было наплевать.

— Не скажи.

— Ты ее и об этом спрашивал?

— Да, — он снова сжал ее руку.

Нет, так далеко не уедешь. Она вдруг почувствовала, что ей не хватает духу продолжать. Отняла у него руку и, медленно перекатившись на левый бок, оказалась вплотную к нему. Роб тоже повернулся на бок. Теперь они лежали совсем близко, однако тела их не соприкасались.

И постепенно Рейчел почувствовала, что в состоянии рассказывать дальше.

— Делла думала, что я действительно жду ребенка, что он будет расти и родится на свет. И Люси, ее мать, так думала. У меня ведь были все признаки, так что они имели полное основание. Я и сама поверила в конце концов, после того как мама, вместе с докторами, объявила меня сумасшедшей. Только один папа понимал и никогда не сомневался во мне. Когда мне стало совсем плохо, когда я против всех озлобилась и отказалась выходить из своей комнаты, напрягая все силы, чтобы выжить наперекор их приговору, — они утверждали, что я смертельно больна, — вот тогда папа пришел ко мне однажды утром. Я отказалась с ним говорить (накануне он заикнулся было, что это все мое воображение и что я должна взглянуть правде в глаза и понять, что я — Рейчел и никакого ребенка не жду). Я лежала одетая на кровати — нет, не на этой, в то время моя комната была внизу, — и он сказал: «Можно мне сесть?» Я говорю: «Хоть сиди, хоть прыгай, хоть плавай, я не желаю слушать тебя». Ну, он сел в плетеную качалку подальше от кровати, посидел немного, а потом заговорил тихо и спокойно, ласковым голосом, против которого я никогда не могу устоять. Он сказал: «Рейчел, я пришел просить прощения за вчерашнее, за то, что не поверил тебе. Я думал всю ночь и пришел к заключению, что был не прав. Не поверил я не только тебе, но и себе, не послушал голоса сердца, хотя сердце всегда знает лучше, чем рассудок. Ты еще пешком под стол ходила, когда я тебя понял — понял, что ты обязательно попытаешься в будущем создать себе приемлемую жизнь. Ребенок нужен тебе как воздух. Если ты вернешься к нам, если согласишься пожить среди нас еще немного, я обещаю тебе — и пусть это будет моим подарком — мир распахнет перед тобой двери и примет тебя, а войдя в него, ты кого-нибудь да встретишь». Я решила поверить ему. Все равно, мне больше ничего не оставалось, кроме как киснуть тут, томясь духом и всех ненавидя. И я спросила его: «А как мне вернуться, скажи!» На что он ответил: «Дай мне подумать». Я поймала его врасплох, он не ожидал, что я так сразу возьму и соглашусь. Не отдавал себе отчета в своей власти надо мной, в том, что за долгие годы научился прекрасно успокаивать меня и утешать. Он еще немного посидел со мной. Больше мы не разговаривали, но поздно вечером того же дня он снова пришел и сказал, что придумал. Но соглашусь ли я съездить ненадолго в Линчбург, чтобы подкрепить там здоровье и отдохнуть? Я поняла, что это значит, однако ответила согласием (он уже успел навести справки по телеграфу — примут ли меня там); и два дня спустя мама, Делла и я сели в поезд и поехали в Линчбург — Делла просто так, прокатиться и помочь маме в случае, если я нарушу свое обещание. Но я его ни разу не нарушила, хотя черные дни у меня бывали. И папа свое обещание сдержал. После долгих недель, проведенных под наблюдением отца Элис, я вернулась домой. Ну, а что дальше было — ты сам знаешь. Мне всячески помогали. — Она по-прежнему лежала лицом к нему. Они по-прежнему не касались друг друга.